Прополз еще сколько-то.
Сразу за большим камнем близко к обрыву разглядел плечо, выступавшее из снега, и обтаявшие черные волосы.
Заспешил, подполз вплотную. Разрыл руками снег. Повернул к себе голову Жоры. Глаза закрыты. Лицо серое, неподвижное…
Сергей смотрел на недавнего врага своего, которому желал смерти, искал возможности расправиться с ним, из себя выходил, когда Воронов отказался от штурма стены, и все равно надеялся и ждал, и не было ни удовлетворения, ни даже самой малой радости, что вот он в его руках, раненный, скорее всего тяжело, даже смертельно. Ничего не испытывал Сергей Невраев из недавнего арсенала ненависти и презрения, тоски и глухой, потаенной жажды мести. Только жалость и щемящее облегчение: жив Жорка, дышит.
Отгреб снег с груди. Расстегнул лямки рюкзака. Жора застонал было и умолк. В сознание не приходил, как ни звал его Сергей.
Просунул руку ему под спину, ухватил за подмышку, напрягся, пытаясь вытащить… «Куда там! — Понял сразу: — Придется отрывать».
Он проковыривал пальцами ямки и выламывал ком. Скреб и откидывал горстью. Долго, бестолково копал, прежде чем удалось освободить руки Жоры. Одна подвернута была под спину. Другая с темляком ледоруба на кисти протянута в сторону. Ледоруб оказался как нельзя кстати. Орудуя им, Сергей уже живее рыхлил, сгребал и откидывал снег. Яма вокруг Жоры росла. Яма казалась глубже от набросанного по краям снега.
— Ничего, потерпи, подожди, немного осталось, — приговаривал Сергей, как если бы Бардошин слышал и с присущим ему нетерпением поторапливал.
Сергей копал и говорил и совсем ушел от того, что с ним самим. Нечаянно-резкое движение заставляло досадливо морщиться, а то и пережидать, закусив губы. Но не боль и отчаяние верховодили в эти минуты Сергеем. Все в нем нацелено на то, чтобы высвободить скорее Жору из снежного плена.
Переполз ближе к камню.
«Неужели раздавлены ноги?.. — скользнуло опасение. — Ноги как раз, где камень…» И опять, превозмогая боль, усталость, закрадывающиеся сомнения, что усилия его напрасны, упорно рыл. Словно главным, более того, единственно важным на свете было даже не спасение Жоры Бардошина, но именно выматывающее, требовательно отнимающее последние силы рытье снега. К чему оно приведет и приведет ли, отодвинулось далеко. Сергей копал, рыхлил, вычерпывал миской, откидывал. Мокрые волосы липли к очкам. Капли пота, щекоча, сбегали по лицу, срывались с кончика носа, с ресниц. Влажная одежда липла к телу, холодила приятно.
«Скорее, скорее, — понукал он себя. — Нельзя мешкать. Небо расчистилось. Зайдет солнце — и мороз. Не больно покопаешь, если замерзнет». И он скорее, скорее и все менее толково и уверенно действовал ледорубом и алюминиевой миской, казавшейся такой удобной поначалу.
Туловище Жоры освободил почти целиком. К ногам трудно подобраться. «Ноги, да, ноги, похоже, да, — утверждалась тоскливая мысль, — под камнем».
И все равно рыл, рыхлил и выбрасывал снег. Рыл, рыхлил и выбрасывал, выбрасывал… Ничего не зная кроме, забыв обо всем, что не было снегом и ногами Жоры, которые он понемногу откапывал.
Наверху, в скалах, спор не утихает. Не спор даже: несдержанно, истерически вопит Павел Ревмирович, размахивает руками, в грудь себя тычет, пытаясь не убедить, не доказать — что ему доказательства! — но вынудить, заставить Воронова мчаться с ним куда-то туда, не зная куда. Воронов, пересиливая себя, старается не слушать. Изредка вставляет охлаждающие реплики. В интерпретации Павла Ревмировича они тут же превращаются в горючий материал. Нет, положительно Павел Ревмирович разбушевался, ему теперь море по колено и дважды два — стеариновая свечка.
Если быть совершенно беспристрастным, а Воронов именно беспристрастен и предельно объективен, кое в чем Павел Ревмирович, возможно, прав. По крайней мере, подоснова громких его заявлений человечна, замешена на милых сердцу, впрочем, и в альпинизме кажущихся несколько старомодными принципах братства и самопожертвования, исполнена отнюдь не формального, но и вправду весьма деятельного и искреннего желания — «Пусть ценой собственной гибели!» (Нет, каков?) — помочь потерпевшим.