— Спаси попавшего в беду! — наивно твердит он. — Спаси его любой ценой, даже ценой твоей жизни!.. Ты знаешь, чьи это слова, знаешь? У тебя память как у ЭВМ. Неделю назад в лагере Сергей еще специально вслух прочел вечером, помнишь, после отбоя. Ведь пронял же тебя Амирэджиби, ведь так? Так почему теперь, сейчас?..
Но сама манера атак Павла Ревмировича, беспрестанные перехлесты, нежелание внять голосу рассудка, теперь еще пафос, взятый напрокат, не говоря уже о неуважительной резкости, неприемлемы. Кроме того, Павел Ревмирович не желает слышать никакие доводы, не стыкующиеся с его весьма романтическим, но не деловым, не реальным представлением о сложившейся ситуации.
— Ты слышишь? Давай! Идем! Они близко… Сергей!.. Застряли где-нибудь. На одной веревке они. Ты что, не знаешь его? Не понимаешь, не мог он, чувствуешь, не мог! не мог Сергей отстегнуть веревку и бросить идиота Бардошина. Я знаю. Я уверен! Какой бы сволочью Бардошин ни был. Значит… они здесь где-то. Близко! Что ж, что не отзываются. Могли не слышать. Или без сознания. А не то мы их не слышим. Здесь они. Сердцем чувствую. Может, сто, двести метров до них всего. Ну, триста. Веревка за что-нибудь зацепилась, задержала их. Наверняка. Я тебя прошу. Как ты не понимаешь? Может, они ранены. Идем… Ну? Ну же!..
Воронов принуждает себя не слишком обращать внимание на сумбурные его выкрики. Тем не менее он осторожно свесился со скалы, смотрит. Запорошенная снегом теснина, особенно угрюмая и зловещая на фоне освещенных солнцем гор и ледника внизу. Что-нибудь около километра до ледника. М-да! Кулуар сворачивает влево. А дальше? Что там дальше, если не скалы и скальные стены?
Павел Ревмирович все еще ни минуты не может находиться в бездействии. Жестикулирует, а то и просто размахивает руками. И говорит, говорит, не переставая. Даже раз и другой порывался начать спуск. Воронову немалого труда стоит охолаживать необдуманное его рвение. Он пропустил страховочную веревку, связывающую с Павлом Ревмировичем, себе за спину и придерживает: мало ли что этот разбушевавшийся чудак выкинет.
В который раз Воронов вынужден доказывать, что спуск слишком опасен, а главное — безрассуден. Там дальше стенки. Надежды на то, что их товарищи уцелели, практически нет. Воронов переживает, и очень, гибель своего друга и родственника Сергея Невраева, а также Бардошина. Но отсюда вовсе не следует, что им тоже необходимо погибнуть. Сколько предстоит неприятных разговоров, объяснений и выяснений, сколько несправедливых упреков обрушится на него. Виноват, разумеется, начальник группы, как же иначе! Следовало бы хладнокровно обдумать, пока есть время, что говорить. Как только установится радиосвязь, придется дать объяснения. Дело делом, а объяснения есть объяснения. И чтобы потом не путать. Но Павел Ревмирович и знать ни о чем не хочет. Одна забота: гневные призывы и праведные обличения. Воронов принужден заниматься им.
Рыть становилось труднее. Снег чем глубже, тем сильнее уплотнился. Ледорубом как следует не ударишь, замаха нет и боязно ошибиться — да по Жоре. А так, одним упором руки не получалось. И выкидывать: яма уже порядочной глубины, рукам неудобно, устали. Устала шея — голову приходилось держать на весу. Ноги, их будто не было. Болело сильно, где поясница. Но черт с нею, с болью.
Разве только голова хуже и хуже справлялась с теми простыми действиями, из которых складывалось рытье и выкидывание снега. Сергей принужден уже думать над каждым отдельным движением.
«Опусти руку в яму. Локоть распрями… Миской надо, вот она, миской набирай снег, — диктовал он своим рукам. — Ну же, побольше. Теперь давай наверх (обидно, если вываливалась миска из пальцев). Отбрось снег в сторону. Подальше (осыпается, если близко). — И снова: — Опусти… Возле бедра ком большой. Протяни руку. Дальше, дальше… Пальцами обхвати. Что ж, что не сгибаются, а ты обхвати. Подымай, подымай…»
Голова в тумане. Сонное тупое безразличие подступает. Как ни гонит его Сергей, наваливается… Отодвинулся от ямы, положил голову на руки и замер.
Ни мыслей, ни переживаний, только боль и усталость. Боль будто караулила, когда все, что способно страдать, выйдет из повиновения и напряженности работы, а сникшая воля ничего не сможет противопоставить, боль рвала и терзала покорно распластанное тело. Сергей только вздрагивал и старался не сопротивляться, распустить мышцы, расслабиться.
Едва восстановились силы, молоточками забила тревога: время! Время… а ты… прохлаждаешься.
Боль и нежелание двигаться, нежелание заставлять себя. Еще бойкая, подлая мыслишка вывертывается откуда-то: идиотское копание, трата последних сил… Бессмысленно.