В который раз, как если бы перед ним находился непонятливый, погрязший в невежестве двоечник, Воронов повторяет:
— Кулуар чрезвычайно крут. Далее, по-видимому, стены. Радиосвязь будет… — он смотрит на часы, — через час сорок минут. Надо ждать. До тех пор никаких действий. Категорически запрещаю.
— Во-ро-нов!.. — Только что в тоске и нетерпении Паша надеялся, что Воронов согласится. Сколько они здесь, Воронов долдонит и долдонит одно и то же про ночевку, про всякую разность, а сам даже рюкзак не собрался развязать.
— Итак, наша обязанность… — Воронов надел свои телескопы, которые он долго и старательно протирал замшей, собираясь с мыслями, опустил защитные фильтры, оглядел Павла Ревмировича — тот опять сжал руками лицо и раскачивается (если не болят зубы, так что же?) — и снова: — Наша обязанность состоит в том, согласен, чтобы помочь потерпевшим. Но как? Чем?
«Ну, подожди, я тебе сейчас вмажу! — соображает Паша, хватаясь за промелькнувшее такое живое видение и возрадовавшись мгновенной злой радостью. — Ты у меня сейчас на раскаленных угольках попляшешь. Ни единой живой душе не говорил. Даже Сергею ни полслова. Одна Светлана Максимовна знает… А тебе сейчас выдам. Уж так и быть. Каждое словечко в память врезалось…»
…Он как раз у Светланы Максимовны был, тетрадки помогал проверять, она и заявилась, пассия вороновская. Здрасте — здрасте, и молчит. Рот, подбородок перекашивает, совсем как в детстве, когда заикалась, и вот снова, кошки-мышки. Он было начал разные штучки, да нет, Светлана Максимовна нахмурилась: умолкни, мол. Уйти следовало, это он кожей почувствовал, только очень не хотелось. Неделю целую не виделись, с мужем что-то, и уходи. Делать нечего, передал тетрадки; просмотрела одну, другую и ну его щучить: запятые не по правилам расставил. А та зашебуршилась вдруг, задергалась и — есть такой расхожий штампик: на шею кинуться, — так вот, именно что на шею и кинулась Светлане Максимовне и замерла. Хоть бы всхлипнула разок. Ни слезиночки. Видно, что подавляла себя, сдерживала, совсем как Воронов, только рот на сторону, и молча все, ни словечка ни единого. Вот когда он всерьез пожалел, что вовремя не ушел. Хорошо, муж Светланы Максимовны вернулся с прогулки вечерней, включил ящик на полный звук, иначе не слышит, оглох к чертям. Все не такая напряженка. «Последние известия» заканчивались, Бейрут, стреляют; потом «погода» и фильм. Фильм смотреть не стали. У Светланы Максимовны заботы насущные: уколы своему благоверному пора делать, питье на ночь готовить. Так они и не поговорили тогда.
Пошел проводить, и тоже — ведь не спросишь. Ну, деньги потеряла или что, конечно, неприятно и, конечно бы, рассказала. А тут… О горах вспомнил, как она в трубу на Воронова глядела. Она как взовьется: не надо! Что ж, «ни хо, ни на», пожалуйста. Рассказал парочку анекдотцев про чукчу, только в обиход входили. Симпатяга чукча, самостоятельный вполне и не унывает. Она не слушала.
Она, оказывается, тогда прощаться к Светлане Максимовне приходила. Чуяла свой конец и искала его, вот что он понял, ну не в тот вечер, позднее, когда узнал о ее гибели — как оглушило, к Воронову хотел мчаться, да ни к чему уже было.
«А, брось, — вдруг решил он. — Тогда не стал и теперь не буду. Не надо Воронову ни о чем таком рассказывать. Если душа ее захочет, ни к чему и его рассказы. А нет… Никому не дано право так страшно обвинять. Бог с нею совсем, чего его тревожить».
Воронов придумал себе систему и держится зубами. Его крепость. Да, видно, не больно-то надежная крепость, не от всех бед защищает. На лауреатство выдвинули, так ее, пассию свою, вставил. Посмертно. Никто за нее не просил, не ходатайствовал, сам.
А ведь страшно. Бумаги, расчеты, все, что было, взяла и уничтожила. Увезла за город — у родителей садово-огородный с конуркой, — там и сожгла. Свой труд, свой успех, душу свою. И что придумала!.. Теперь вспомнит — оторопь берет, а тогда не очень и поверил. Сумочку раскрыла, показывает, сама смеется. И правда, мешочек прозрачный, аккуратненько ленточкой перевязан, в мешочке вроде бы серое что-то, вроде бы пепел. Он ей в смысле, разве так поступают? Она пуще хохотать. И заикаться перестала. Словно легко ей и весело. Говорит: «Возьми и Саше передай». — «Да ты что, да Саша меня терпеть не может, я его тоже, он со мной и разговаривать не захочет», — несколько переборщил он тогда с этим «терпеть не может», уж очень поручение показалось диким. «Ах вон ты как, — говорит, — выходит, я в тебе ошибалась. Прощай. Тебе прямо, мне налево». К метро мы шли, ей тоже на метро надо было. Ручкой мне сделала и в самом деле налево повернула. Я постоял-постоял и побрел обратно к дому Светланы Максимовны. Заходить было поздно, так я возле побродил, во дворе на скамейке посидел. Думаю, ловко она! Не очень-то я в курсе был, что свадьбе хана, но как рукописями распорядилась, расчетами, вообще всей их кухней, — ой-ей-ей, думаю. Ай-яй-яй!