Время внесло свои коррективы, но не разочарование, не охлаждение. И время же привело ученика и учителя к дружбе, несмотря на разницу лет и темпераментов, вопреки затаенной неудовлетворенности одного и несколько аффектированному жизнелюбию другого. Время привело, но дружба подразумевает равенство. Оно возникло тоже в горах, в вое ветра и томительной тревоге, когда сутки, и двое, и трое — шесть нескончаемых суток сидели они в крохотной палатке, точнее, в прорезиненном мешке, едва поместившись на выступе терявшейся в облаках, обледенелой после внезапного ливня скалы, отрезанные гладким, прозрачным, твердым как стекло льдом и бурей от всего мира, без продуктов, без надежды на помощь — ни рации с собой, ни сигнала никакого не дашь, — сто пятьдесят без малого часов все только снег да снег, мчащийся вокруг, стекающий струйками по отполированной глади, в короткие минуты затишья заваливающий палатку, а там снова ветер рвет прорезинку из рук, ледяная крупа сечет ознобленную кожу, грохот близких лавин и стоны, и всхлипы то ли ветра, то ли уже свои или товарища, но нет — прижавшись друг к другу, отогревая друг друга, поддерживая веру и терпение, не позволяя один другому отчаяться, сдаться, плюнуть на свою жизнь, пересилили бурю, и холод, и собственную судьбу…
— Хватит солнечные ванны принимать, — с неподвижным лицом распорядился Воронов. — Я пойду с Бардошиным. Идем одновременно. Будь внимателен, Жора. На гребне зевать некогда, в случае чего, не забудь: прыгать надо. Не перепутай, на какую сторону гребня. С тебя станет.
Связавшись — Воронов с Жорой, Сергей Невраев и Паша, — двигались по гребню. По длинному, трудному гребню, перегороженному скальными башнями-жандармами, не каждую обойдешь, штурмовать приходится, непростая, долгая работа; а то и вовсе разорванному, рассеченному провалами, вверх, и вниз, и снова вверх, ближе и ближе к стене — громоздясь в небо, подобно неприступной крепости, сторожила она не только вершину и подходы к ней, но, казалось, и всю округу, и само небо.
Горы пылают, и багрянцем озарены дымные облака над ними. Другие, что дальше, будто и не горы вовсе, так прозрачны, легки и нежны они, что кажутся сотканными из цветного воздуха.
Краски меняются быстро и незаметно. Всякое мгновение они ярки, но не режут глаз. Что в живописи было бы приторно-сладким или грубым, здесь мужественно и нежно в одно и то же время, и самые рискованные сочетания убедительны и лишь острее подчеркивают особенности и тембр каждого цвета. Закат в горах… Разве о нем скажешь?
Из ущелья поднимается облако. Очень белое, розовое, голубовато-серое, оно отражает меркнущие в тени северные склоны, белесый затихший восток. Клубясь и разрастаясь, таинственной, всепоглощающей массой облако выливается из ущелья, ползет по морене. Укрыло ледниковое озерцо. Тронуло ледник… Нет ледника, не осталось живой застывшей реки. Ничего нет: однообразное, ровное, чуть колышется белое море. Островами выступают сразу ставшие невысокими горы — вершины их.
Сергей смотрел, впитывал эту умиротворяющую красоту. На душе становилось тихо, грустно, светло. Смотрел на медленно подвигавшуюся впереди двойку, оборачивался и видел Пашу — пользуясь остановкой, тот что-то строчил в своем блокноте; переводил взгляд на Жору Бардошина, лупившего что было мочи по крюку. Крюк ровно и тонко запел, а Жора все бил, бил, словно желая загнать его полностью, чтобы и карабин нельзя было продеть. «Ох уж этот Воронов, нипочем не допустит никаких вольностей в страховке, иззудил бедного Жорика, — мысленно ополчился Сергей на своего родственника. — Только увы, почти во всем Воронов оказывается прав: не послушайся мы с Пашей, пройди еще одну веревку — и точнехонько оказались бы под их маршрутом. А камушки сыплются, минуту назад какой «чемодан» Жорик спустил».
И снова смотрел вокруг, стремясь вернуть состояние успокоенности и мира. Но то ли вид Жоры, подстегнувшего карабин к крюку и лихо, с показным озорством перемахивающего с одного еле понятного уступчика на другой, тому причиной, то ли еще почему, а только вместо освобождающего сердце согласия нахлынули тревога и озабоченность.