замурлыкал Паша, едва поутихло.
— Ты что? — сказал Воронов, недовольный, что его стремление подключиться встречено без понимания.
— А так просто.
— Репертуарчик у тебя, — подхватил Жора Бардошин, подыгрывая Воронову. — Чье это?
— Да так просто. Стишата. Про один маленький кораблик, который заблудился и остался один-одинешенек в огромном море. И задудел протяжно, жалобно, потому что ему стало очень страшно. А большие корабли услышали и поспешили на помощь.
— Ну, мать, ты даешь! — засмеялся Бардошин. — Ты что, решил снова переквалифицироваться? На детского стихоплета?
Паша не ответил. Помолчал, посопел, через некоторое время снова принялся бубнить:
Нет-нет и поглядывал Паша на Сергея, лежавшего справа, у боковой стенки, и похоже было, что «стишата» и вся болтовня его предназначались именно для Сергея, развлечь его или отвлечь.
Сергей смотрел на Воронова. Обычно непроницаемое, невозмутимое лицо Воронова потеряло свою каменную твердость. Шалые глаза без очков, казалось, искали, на чем остановиться. Или то была опять игра неверного света свечи, или Воронов?..
— Туши свечу, — сказал Воронов, заметив внимание Сергея.
— Обожди! — дернулся Сергей, будто застигнутый на чем-то недостойном. — Ножик я свой тут потерял. — Он выпростал руку из спального мешка, принялся шарить возле стенки.
— Завтра найдешь. Сгорит свеча, другой нет.
— Е-е-есть! — проблеял Паша. — Я еще парочку захватил.
Смущенный глубоко запрятанной тревогой, более того, внутренним разладом, который углядел в Воронове, и что причиной тому не ветер, не опасения за завтрашний штурм, но иное, имеющее отношение к нему и Регине; не желая знать ту правду, что, возможно, несет в себе Воронов, Сергей бессознательно ухватился за недавний случай с Пашей. На вершине — тренировочное восхождение было — после долгого изнурительного подъема Паша Кокарекин достает из рюкзака белоснежную рубашку и галстук бабочкой: снимай его! Физиономия небрита, глаза воспаленные, красные, волосы лохмами, а воротничок сияет белизной!
Еще история с иностранной девой пришла на ум, хотел было уже заговорить. Да тут ножик нашелся. И конечно, все всё знают. Разве что самая концовка? В пересказе флегмы Семенова прозвучала достаточно смешно. А дело было так. Навязали им весьма эффектную и самостоятельную девицу, приехала не откуда-нибудь — из Испании покорять Кавказские горы. С Пашей заблаговременно была проведена соответствующая беседа, строго-настрого указано: не фиглярствовать, никаких двусмысленностей (девица изучала русский язык), вообще вести себя как подобает советскому альпинисту, сдержанно и достойно. Надо отдать должное, Паша старался и был совершенным паинькой, товарищ из Интуриста недаром потратил время. (Бедный Михаил Михайлович места себе не находил, не спал, не ел, покуда вниз не спустились.)
Заграничной деве все понравилось, и вершина, и маршрут, и спутники, Особое расположение снискал, однако, вовсе не Жора, который тай и вился вокруг нее, но Паша Кокарекин. «Отшень интэрэснии молдои тшэловек, — объясняла она потом начспасу Семенову, справляясь по разговорнику и немилосердно коверкая слова. — Отшэнь любиит животнии. Он разводит кошкии? У него маленки бизнес? Он тшасто вспоминайт кошкии». И как утверждал Семенов, интересовалась, женат ли Паша и «кто есть его гёрл».
— Туши, — сказал Сергей. Ножик он уложил в карман, шнурок пристегнул к поясу.
Паша приподнялся повыше, вытянул губы и дунул. Минуту тлел фитиль и чуть различимая струйка дыма вилась. Следом полная, совершенная темнота.
Всхлипывания и подвывания ветра, удары… Приближающийся, нарастающий, подобно гулу мчащегося поезда, на пути которого ты застрял, леденящий душу грохот…
ГЛАВА 6
— Что это? — вскинулся Паша. — Камнепад? Со стены?
— Вряд ли со стены, — чуть выше обычного голос Воронова. — Но где-то рядом. С гребня скорее всего.
Темнота, молчание, вяжущая тело усталость, отдаленные посвистывания ветра, возбуждение, которое, как ни дави, ни загоняй внутрь, одолеть не удается, и удовлетворение — день был хорош, много прошли, вообще здорово, когда исполняется давно задуманное, — все это качалось, не пересиливая и не перевешивая одно другое. Дремота обволакивала, вот-вот погрузишься в сон, но в памяти взлетал какой-нибудь эпизод прожитого дня, и сна как не бывало. Новые и по-новому острые мысли роились. Ответы на возникавшие еще раньше вопросы. Темнота, неподвижность как-то особенно обострили способность думать, переживать не как было, но как могло быть.