— Утверждение, будто наука самоконтролируется и самоуправляется, — вмешался, разумеется, ради того, чтобы поддержать своего дружка, Сергей, — попросту попытка стряхнуть с себя ответственность. Хорошо, математика. Но в биологии? Страшно подумать, к чему может прийти биология. Управляемые генетические процессы. Гомункулус из пробирки — это же завтрашняя реальность.
Воронов вознамерился в пух и прах разнести столь малодушную позицию и начал соответственно:
— Генная инженерия, как и любое научное знание, дает человеку власть над определенными явлениями окружающего мира. — И подумал, что его языкастые оппоненты осмеют любой демагогический довод, и… нашел иной выход. — Ведь и нож, орудие убийства, в руках хирурга становится скальпелем!
Бардошин то ли отоспался уже, то ли почему-либо не мог уснуть, во всяком случае, сообщение Воронова ему понравилось. Как бы даже до некоторой степени соответствовало его собственной установке.
— К вашему сведению, — подключился он, — небезызвестный Римский клуб в своих докладах сообщает, что всего лишь при сохранении нынешних темпов научно-технического прогресса и развития экономики мир ждет глобальная катастрофа не далее как в половине следующего столетия. Без всяких ваших гомункулусов и атомных бомб.
Воронов снова вынужден вмешаться:
— Старая песня, — как мог мягче заскрипел он. — Уже которое тысячелетие прогнозируют гибель мира, самоуничтожение цивилизации и прочие страсти. И ничего, существуем и развиваемся вполне успешно. А если более серьезно — были работы футурологического характера, но, увы, они весьма и весьма тенденциозны. Не говоря уже о недостаточном внимании к нормативному прогнозированию, которое, безусловно в состоянии выявить пути решения проблем. Должен заметить: при непредубежденном экстраполировании наблюдаемых явлений… (Мне Воронов терпеливо и упорно старался потом разъяснить, где собака зарыта и как подтасованы карты; каюсь, не разобрался. А потому пропускаю огромнейший и, надо полагать, занимательнейший разбор, перехожу к заключительным его словам.) Их поправили, — подытожил он. — Следующие опусы хотя тоже не отличаются глубиной и всеохватностью, однако не столь категоричны.
Не хотелось Сергею говорить, тут еще ветер принялся крышу палаточную трепать, но не хотелось и чтобы Паша опять о даме своего сердца. Кто его за язык тянет? Бардошину скорее всего наплевать, такими примерами его разве что рассмешишь. Но Воронов… Для Воронова это лишнее напоминание о его трагедии. Хорошо, разговор в сторону ушел. И пусть о постороннем. Самое российское времяпрепровождение — рассуждения вообще.
— Наука настолько обогнала нравственные возможности человека, что оказалась страшной угрозой для жизни на Земле, — говорил Сергей. — Писатели, художники, кое-кто из ученой братии делают, что могут. Но серьезные мысли часто не встречают понимания опять-таки по причине какой-то удивительной духовной глухоты. Всеобщая гонка за удовольствиями, за благами под треск всяческих диксилендов, рок-групп, под весьма талантливый и завлекательный треск. И надежда… пожалуй, только на страх. Не на доброту, не на гуманизм или высокий ум — на животный страх быть уничтоженными.
«Незачем отвечать на сей лепет, — решил Воронов для себя. — Да и что он в конце-то концов, нянька, что ли, Регининому мужу?» Бардошин тоже молчал. Снисходительно молчал: «Не в ту степь Невраев вдарился, обычное занятие. Не хватает ему решимости и смелости видеть таким, каково оно есть, реально. Пугается, и выдумывает разные фетишики, и спасается ими. Власть, деньги, еще слава, любая, да хоть выдающегося скалолаза! Вот за чем стоит гнаться. А он… Такие, между прочим, черт знает что способны напридумать и поверить. Надо за ним приглядывать. Всего можно ожидать, если из своих пределов вырвется».
Паша Кокарекин — а ведь и вправду, самая что ни есть благая идея да к ней в придачу столь же самоотверженный, не считающийся ни с логикой, ни с хулой нрав в какие-то моменты делают их носителя всеобщим истязателем, — ведь опять, как подстегнутый, ринулся о своей Дульцинее Московской вещать. Мало сказать, «вещать», еще и некие системы нравственные выстраивать, и порядок ее именем наводить. Превосходные степени пошли в ход, переживания, над которыми, если угодно, школьницы снисходительно посмеиваются. Выписывать в подробностях, увольте, да и не сумею удержать внимание читателя. Пашиным-то слушателям деться было некуда, хочешь не хочешь, вникай или спи, из палатки и носу не высунешь, ветер, крупитчатый снег так и режет, так и сечет.
И еще: чем дальше уносился Паша Кокарекин в восхваление несравненной своей, хотя внешне как бы лишь хроника школьных лет, тем более неловок оказывался и бестолков. А он мне дорог, несмотря на нелепости свои, подчас никому не нужную искренность, несуразность и непрошедший юношеский задор. А может, и потому тоже.