Не любительница Регина много говорить, зато превосходно умеет слушать. Не раз делали комплименты, что в ее обществе даже у вовсе неразговорчивых развязывается язык, мало того, настоящий объявляется дар.
То-то и Жорик, страх боявшийся, что от волнения последним дураком выкажет себя, после двух-трех ничего не значащих замечаний Регины совершенно преобразился и уверенно, свободно, с шутками-прибаутками о таком, что никого не задевает, не вносит напряженность, и между прочим к месту. Как в прошлом году, возвращаясь с Кавказа, прилетел во Внуково, прошел в зал, где багаж, а там народу!.. (Жорик не упомянул, что встречала его весьма давняя его подружка, отношения с которой то прерывались, не обязательно по Жориковой вине, то возобновлялись с новым пылом.)
— Стоим в очереди за багажом, уже по рейсам разобрались, время идет, самолеты один за другим подбавляют и подбавляют, и понемногу людьми начинает овладевать ярость. Ни черта не умеют порядок наладить. Лёту каких-то два часа, а получить рюкзак с барахлишком да ящик винограда… Все самолеты сажают во Внуково, других аэродромов нету? — с распирающим весельем вспоминал он.
Они заметно отстали от других пассажиров, спешивших наперегонки к зданию аэровокзала. Регина терпеть не может никакой спешки, хватит с нее в Москве, нарочно семенит мелкими неторопливыми шажками. Крепкие, сильные икры, прямая спина и развернутые плечи (Жорик нет-нет ухитряется облизать ее глазами), маленькие груди чуть приподнимают обтягивающую блузку, широкая расклешенная юбка подчеркивает осиную талию, на локте левой руки букет, в правой держит раскрытый японский зонтик, — хороша! С ума сойти до чего хороша! (Сердце Жорика пухнет, во рту сухость.) «А то горы и горы, — думает Регина. — Сережа в письмах без конца о горах, как будто ничего другого на свете нет. Слышать не хочу ни о каком альпинизме».
— Рекламируют: «Быстро, надежно!» — с распирающим весельем частит Жорик. — Трепачи несчастные! Крик, гвалт. Еще немного и разнесли бы к чертовой бабушке загородки, барьеры, ринулись бы за своими чемоданами. Уже и начальство требовали, и жаловаться грозились.
Жорик вроде бы рассказывает Ваве и поминутно оборачивается к Регине, не может не оборачиваться, не смотреть. Жарко, Регину охватывает безразличие. Не хочется никуда идти, ехать, ничего делать. Разве что на море бы, искупаться. Она опять поднесла букет к лицу, вдыхает тяжелый, дурманящий аромат. «Интересно, далеко санаторий от моря? И как все-таки Жора узнал, когда мы прилетаем? Вава, конечно. А, пускай. Иначе вообще со скуки удавиться можно. Пускай крутится. Приструнить всегда успею».
— На следующий день в газетах репортажик, как у нас принято. Но слухи! Все становится известным, что было и чего не было тоже. Так вот, в Шереметьеве самолет садился откуда-то издалека, из Иркутска, что ли, в общем одно шасси не выдвинулось. Воздух закрыли, рейсы прибывающие — во Внуково, потому и затор и столпотворение. А туда разных аварийных машин нагнали, пожарных, «скорой помощи». Лётари выжгли свой керосин и — хо не хо — пошли на посадку. Представляете, на одно шасси! Почище, чем у нас в альпинизме. И посадили, черти полосатые. А мы во Внукове тогда, ох и кляли, ох и измывались над аэрофлотовской шатией и лётарями, и разлётарями. Нет, чтобы сказать прямо, открыто, так, мол, и так. Разве можно! Аэрофлот бережет наше время и способствует хорошему настроению.
— Какой ужас! Не знаешь ни о чем и погибнешь. Никогда не буду больше летать! — со смехом запричитала Вава.
По счастию, на этот раз ни у каких самолетов шасси не отказывало и багаж они получили скоро, так что Жорик, разлетевшийся еще веселую историю рассказать, принужден заняться делом.
— Ах, не сообразили, надо было очередь на такси занять…
Одно из несомненных Вавиных достоинств — смех. Мелкий, рассыпчатый, едва ли не по любому поводу. Легче жить на свете, обладая столь замечательным свойством. А Регина совсем было приуныла от перспективы маяться час или сколько в ожидании, когда подойдет очередь и какой-нибудь нахальный таксист соблаговолит их взять.