— Это… — Паша роется в рюкзаке, перекладывает что-то. — Как его…
«Индивидуальный пакет ищет», — решает Сергей. И спускается к Паше.
— Сейчас я тебе помогу. У меня снаружи в кармане. — Сергей высвобождается из рюкзачных лямок.
— Да нет, варенье… — заикаясь старается объяснить Паша. — Варенье, наверное, разбилось. — Вытаскивает из глубины рюкзака действительно разбившуюся банку варенья в полиэтиленовом пакете. Пакет тоже прорвался, и темно-фиолетовое варенье капает из него. — Хотел на вершине угостить. Светлана Максимовна… Из лесной черники, с травами разными. День рождения…
Голос Воронова:
— Что у вас там? Цел Кокарекин и может идти, надо поторапливаться. Нечего время по пустякам терять.
Сергей вдвинулся плечом в вертикальную узкость, смотрит на Пашу, слегка подмигивая ему, хоть и не видно из-за темных стекол, и улыбается. Достал тюбик с ланолином. Смазал ссадины на Пашином лице и свои руки тоже.
— Что? Может, в самом деле двинемся?
— Подожди.
Паша сидел, забившись в углубление, подальше от края. Губы подергивались, кровоточила ободранная скула. Он как-то обмяк весь. Клапан с кармана оторван, на каске основательная вмятина; рюкзак перемазан вареньем, — вот, пожалуй, и все потери, не считая ушибов и ссадин. Ну да тело заплывчато, память забывчива. Тело и вправду зарастает быстро, а вот с памятью…
— Что, пробирает? — посмеивается вверху Жора Бардошин. Ему не терпится лезть дальше, но дальше, если по наклонной полочке, так навальчик камней, заденет какой — вполне возможно, что шандарахнет в тех, что развлекаются внизу на уступе. Жора приглядел другой вариант, влево, но посложнее, и Воронов ни в какую. «Дух коллективизма обуял Воронова», — ухмыляется Жора. Подумаешь, поболтался немножко Кокарекин в воздухе, нет, должны ждать, покуда полностью оклемается, чтобы, значит, всем хором, смело, товарищи, в ногу.
— Я маленечко сорвался, сейчас Пашка, — рассуждает Жора. — Третьему не миновать. Чья очередь? Пусть готовится. Эй, Пашок! Скоро ты?
Сергею вспомнилось, как в первый год занятий альпинизмом, еще студентом, провалился в трещину на леднике. Неглубоко, задержала снежная пробка. Все очень удачно, через считанные минуты его вытащили, и тоже никаких повреждений, ни даже ушибов. Но когда очутился наверху, среди своих, поразило, что все по-прежнему, ничто вокруг не изменилось. Горы и занесенная мокнущим снегом гладь ледника, легкий ветерок — как до падения в трещину, и совсем такими же оставались ребята и девушки, окружившие его, разве только физиономии оживленно-тревожные. Совсем так же светило солнце, накатывался, освежая, ветерок и высились горы все такие же величественные, холодные, ясные, как несколько минут назад, когда он шел, увязая в разбрякшем снегу, и впереди мерно покачивалась спина инструктора, желая сократить (инструктор обошел пятно более светлого снега), шагнул напрямик и внезапно оказался один в темноте. Лишь его испуганное дыхание и синее полымя неба в пробитой им дыре. Он в эти несколько секунд пережил нечто, о чем не расскажешь, живописуя любые подробности падения. Вывод? Пожалуйста. Гулкая тишина трещины пригасила наивную веру в беспредельность собственного бытия, и в обрадовавшуюся пустоту не пришло еще ничего другого.
Старательно маскируя свое состояние, шел Сергей в цепочке людей, от которых чувствовал себя бесконечно отделением своим новым знанием, шел, чужой всему. Ночью воображение с въедливой натуральностью заставляло вновь и вновь переживать падение. И — как если бы спасительной снежной пробки не было и не было веревки, что так мешала при ходьбе и благодаря которой его вытащили в две минуты, — зеленая глубина головокружительно разверзалась, он падал, падал…
В том первом его сезоне ледники нагоняли острое нервное напряжение. Повсюду чудились трещины. Чуть иного оттенка снег, ступаешь, и кажется — сейчас, вот сейчас…
Это вспомнил Сергей, глядя, как Паша подвинулся было к краю, заглянул вниз и прижался к скале опять, вспомнил и мысленно произнес словно некое заклинание обет, едва ли не символ веры, произнес горячо, страстно, как никогда не решился бы вслух: «Великое дело — помочь человеку в страшную его минуту!.. — И все-таки поспешил низвести ближе к действительности, к насущным, так сказать, заботам. — Великое дело — страховочная веревка!»