Минует лето, за летом осень, настает зима. И — кто бы мог подумать — увеличение объема никак не сказывается на обуревающей Румпоша жажде деятельности. Все сельчане, утверждавшие, будто учитель теперь наконец угомонится, ошиблись в своих расчетах. Короче, не спешите с приговором, пока человек не сказал последнее «аминь». Жизнь непрестанно приводит в движение живое и мертвое; в любую минуту жди сюрпризов.
На рождество Румпош в качестве такого сюрприза потчует босдомцев любительским искусством. Он муштрует нас, готовя к представлению в сочельник. Возможно, он всего лишь хочет досадить пастору Кокошу, ибо Кокош — его политический противник, он голосует за пангерманцев и заигрывает с объединением, называющим себя Стальной шлем. Возможно, Румпош намерен своей постановкой перебить клиентуру у Кокоша, которая независимо от партийной принадлежности, будь то социал-демократическая, пангерманская или вовсе беспартийная, дружно топает в сочельник в Гулитчу, в тамошнюю церковь.
Я должен первый раз представлять в театре — выйти на деревенскую сцену и произнести несколько слов в рождественской пьесе. Из пьесы отнюдь не следует, что в Германии когда-то произошло такое событие, как ноябрьская революция: некий граф едет в ночь под рождество в санях через лесную чащу, на него нападают разбойники, которые не видят другого способа разжиться сигарами к рождеству, но графский дровосек, бредущий по лесной дороге, вкупе с графским кучером одерживает верх над разбойниками и зарабатывает при этом рану на лбу. Все вышеизложенное происходит на сцене еще до того, как поднялся занавес. Хотя текстом пьесы это не предусмотрено, мы, как реалисты с колыбели, при помощи конского ржания, брани, непристойных ругательств, звона колокольчиков и ударов палкой по мешку ржи придаем схватке звуковую убедительность.
Потом занавес поднимается, открывая взорам убранство хижины дровосека. Зрители видят перед собой кособокую плиту, щепки и двух сыновей бедного дровосека, которые за неимением иных рождественских подарков одаривают друг друга этими щепками. Бедных сыновей бедного дровосека изображают Рихард Ковальский и я. Входит наш отец, он шатается, прижимает к своему лбу кусок серой мешковины, ложится на пол и стонет. Он рассказывает нам, что произошло, хотя мы и без него все знаем, мы сами читали пьесу, но он все равно рассказывает, что случилось, чтобы и публика об этом узнала. Кроме того, он оповещает собравшихся, тоже окольным путем, якобы рассказывая нам, что рождество мы справлять не будем, мы же видим, что с ним стряслось. А матери у нас нет. Пьеса чисто мужская, и феминисты могли бы, конечно, бросить в нас камень, вот только феминистов тогда еще не было.
Выясняется, что мы, дровосековы дети, очень понятливые, и мы отвечаем отцу в таком духе: не беда, отец, на тот год снова будет рождество, ну и тому подобное. Мы хлопочем над отцом, мы перевязываем рану, нанесенную ему за кулисами с помощью мармелада, мы укладываем его на лежанку, мы растапливаем печь. При этом я обращаю внимание на сценическое время, которое иногда доставляет множество хлопот писателям, особенно драматургам. Наш автор поручает нам растопить печь и надеется, что благосклонная публика по доброй воле мысленно умножит время, потребное для топки, во всяком случае, никто из зрителей не встает с криком: «Быть того не может, чтоб они так скоро добрались», когда видит, как граф и его кучер, которые успели тем временем закупить для нас подарки в лесной лавке, переступают порог нашей хижины. За окном завывает снежная буря, но свечи на елке, принесенной нашими благодетелями, не погасли от ветра, и это обстоятельство публика тоже принимает с легким сердцем, принимает, чтобы не прерывать действие. С ходом времени мы все успеваем привыкнуть к подобным условностям и охотно миримся с ними в так называемых реалистических фильмах: промокнув до нитки под грозовым дождем, человек открывает входную дверь и предстает перед нами в совершенно сухом костюме.
Итак, граф и кучер находятся в хижине дровосека. В тетрадочке по этому поводу говорится следующее: Карлхен и Фрицхен ликуют. На всех репетициях мы до того наликовались, что ликовать теперь нам просто невмоготу. Куда важнее проследить, не капнет ли Коллатченов Эрихен, он же графский кучер, который криво держит елку с горящими свечами, воском себе на лицо. Учитель Румпош, наш подсказчик (слово «суфлер» нам покамест неведомо), нетерпеливо топает ногой и командует из-за боковой кулисы: «Карлхен и Фрицхен, а ну ликовать!» Теперь публика знает, что мы сейчас начнем ликовать, и мы, наконец, действительно ликуем.