Мы, дети, все время ходим по дому втянув голову в плечи, косимся на мать и читаем у нее на лице: «Мы еще посмотрим, чья возьмет!» Видим мы также, как целый день на лице у отца под рыжеватой щетиной перекатываются желваки, что предвещает новые приступы бешенства. Или, может быть, отец перетирает зубами упреки и проклятия, чтобы избежать очередной стычки?
После школы мы с сестрой сражаемся за право помогать в лавке. В окружении золоченых орехов, цветной ваты, золотого дождя, мишуры и тому подобных многокрасочных и невинных атрибутов рождества мы чувствуем себя надежно укрытыми от грядущих семейных бурь. Непривычные, вызывающие неясную тоску ароматы поселились в нашей лавке. Запах лака и медовых пряников, запах шоколада и хвои; даже вата и та источает свой собственный, одной ей присущий аромат, от книжек с картинками пахнет печатной краской, и у клея, которым покрыты переводные картинки, тоже свой запах. Запахи один подле другого, запахи один над другим, запахи один сквозь другой, но к празднику все они будут распроданы вместе с пестрядью, которая их источает.
Многие из наших ровесников получают дома рождественские подарки еще до школьного праздника, заявляются потом кто в новой шапке, кто с новой трубой или трещоткой. И по кусочкам растаскивают нашу радость предвкушения. Лично я воспринимаю это как кощунство. Настоящее же рождество, без подделки справляют только у нас дома. Мне кажется даже, что и семейные скандалы входят в обязательную программу настоящего праздника.
Когда мы уходим на школьный праздник, скандалы у нас дома еще в полном разгаре: мать перессорилась с отцом, отец с дедушкой, дедушка с бабушкой, и однако на всеобщей сваре, как розы на перегное, расцветает семейное торжество, которое всякий раз, когда на нас найдет сентиментальный стих, мы вспомянем с грустью.
По будням лавка закрывается в семь вечера. До восьми через боковую дверь в лавку проникают припозднившиеся растяпы. А перед рождеством припозднившихся пускают до девяти часов. Вильмко Краутциг, к примеру, так тот ради праздника уже в обед пропустил рюмочку-другую. К вечеру хмель прошел, и тут Вильмко спохватился, что у него до сих пор нет подарка для жены. Либо замученная Валькинша вечером обнаруживает, что денег ушло все-таки меньше, чем она предполагала. Она приходит докупать, и мать с легкой душой продает, и всякий раз, возвращаясь в заднюю часть дома, мать обиняками заводит мирные переговоры:
— Видишь, я еще одну крепость продамши, — говорит мать, и отец малость расслабляется, и желваки перестают кататься у него под кожей.
Точно ли младенец Иисус, именуемый также Спасителем, родился двадцать четвертого декабря, когда германцы справляли день Вотана, неизвестно, тем не менее день его воображаемого рождения значительная часть человечества ежегодно отмечает как день мира, и даже во время войн, до которых немцы большие охотники, на рождество перестрелка стихает. На земле мир, насколько это возможно. У нас же бабусенька-полторусенька увещевает дедушку. Последний решительно не желает спускаться в гостиную, на обозрение к моему отцу, с которым он насмерть разругался. Не желает он перед им на коленках ползать, лучше он у себя посидит на лежанке. А рождество можно и без него справить.
— Рождество и само собой справится! — говорит он.
— Это ж надо, какой ты норовный! — взывает Кашвалла. — Неуж ты детишкам праздник спортишь?!
Дедушка все еще ничего не может обещать.
После девяти с деньгами в каждой жмене приходит из лавки моя мать:
— Ну, что я вам говорила?! На святой вечер торговля лучше, как всегда. Еще одну крепость продамши! — И она показывает отцу язык. Отец улыбается. Непонятно, чему он рад, то ли что у матери такой длинный язык (она может облизать кончик собственного носа), то ли что у нее в каждой руке полно денег. Не надо забывать, что мои родители по младенчеству своему рассматривают каждую кучку денег, поступившую из лавки, как чистый доход, упуская из виду то, что на эти деньги надо будет снова закупать товары, что, по сути, ни одна из этих бумажек им не принадлежит.
Во время представления я, даже находясь на сцене, мечтаю о подарках, которые меня ждут дома, о сюрпризах, которые я увижу на рождественском столе, и, едва взлетает к небесам последний звук последней песни, я со всех ног бросаюсь домой, чтобы обогнать собственные мечты, чтобы наконец взять их в руки как вполне реальные предметы. Но в сенях меня перехватывает мать: еще не время. Только что ушел последний покупатель. Я вынужден подняться наверх, к деду с бабкой, там мы и сидим, сестра и я, оказывается, я не обогнал свои мечты, это они догнали меня и перегнали. Еще счастье, что они мной не пренебрегли, что они остались при мне.