— Неуж кончили? — спрашивает моя мать.
— Потешно, потешно, — бурчит дядя Эрнст голосом своего Гнедка.
Я разочарован. Мое произведение не возымело того действия, на которое я рассчитывал. Никто не углядел символическую свечку в фонаре моего спасителя. Свечка спасла человеческую жизнь, свечка была призвана затормозить убивающие романтику достижения цивилизации. И ничего!
Неудача моей тогдашней пьесы и по сей день дает мне пищу для размышлений. Критик может меня упрекнуть: вот электрические елочные свечи он отвергает, а сам небось не возражал против электрического фонарика. Я смиренно принимаю упрек, хотя такого рода непоследовательность свойственна куда как многим пьесам этого мира. Возьмите, например, любую классическую пьесу, в ней предают осуждению человека, который убил ближнего своего, другого же, повинного в массовых убийствах, восхваляют, ибо тот уверяет, будто следовал зову отечества.
Достигнув так называемых зрелых лет, я написал еще две пьесы. На премьере первой из них человек, сидевший в центральной ложе, не издал ни единого хлопка, поскольку пьеса не учитывала новейших решений. А раз не хлопал сидевший в ложе, остальные зрители последовали его примеру.
Второй моей пьесе тоже не повезло. Злоба дня снова меня опередила, и тут мне стало ясно: кто пишет так, что злоба дня способна его опередить, тот не создал ничего или почти ничего, достойного остаться во времени.
Так называемые искусственные удобрения дедушка считает дьявольской затеей и от души радуется всякой неудаче, которая постигает отца, когда тот применяет эти самые искусственные. А неудачи на наших песчаных почвах постигают его более чем часто. Слишком много разбрасывает он этих придумок на наши растения. Он ведет себя не как крестьянин, а как пекарь, который действует по принципу: «Больше масла — лучше тесто».
Далее дедушка утверждает, будто у человека, который ест продукты, выращенные на искусственных удобрениях, выпадают волосы и зубы. А в подтверждение своих слов указывает на растущую лысину и вставные зубы моего отца. «А еще надо присчитать лишнюю работу, ежели кто ходит с чужим зубам», — поясняет дедушка. Оказывается, «вставные зубы не хочут по ночам сидеть тихо, их надо вынуть и положить в стакан с водой, пущай напьются». И все как есть — из-за искусственных удобрений. С другой стороны, дедушка ел то же самое зерно и тот же картофель, иначе сказать, те же полученные с помощью искусственных удобрений плоды земные, а между тем сохранил густую шевелюру и в жизни не бывал у зубного врача, не сподобился и в девяносто лет, и когда за ним пришла смерть, он смог показать ей свои зубы. «Ко мне вашим удобрениям ходу нет», — гласило дедушкино объяснение.
Подобным же образом препираются отец и дедушка насчет способов откармливания свиней. Дедушка, который, как нам известно, некогда попытал счастья в качестве свиноторговца и сумел должным образом себя зарекомендовать, представляет себе идеальную свинью так: короткое рыло, разлапистые уши падают на глаза, тушка подбористая, по возможности пегая. Окорочные свиньи — так именует дедушка эту, предпочитаемую им, породу.
Дедушкины антипатии к ближнему своему зачастую объясняются престранными причинами: кто берет молоток или клещи в левую руку, кто на граблях выдвигает правую руку вперед, а левую держит сзади, тот для дедушки человек с изъяном. Соответственно ему были несимпатичны те люди, которые разводили или держали долгорылых, короткоухих, с длинной тушкой, белесых, бесцветных свиней. Называл он таких свиней проклятая аглицкая порода, землеройка, сарайная свинья. Про дядю Эрнста, которого дедушка недолюбливал, он говорил: «Вот было бы диво, когда бы тот тип разводил не землероек».
А мой отец спокон веку брал на развод поросят у дяди Эрнста. Теперь он хотя бы из родственных соображений уже ничего не мог изменить.
Внутрисемейная свинораспря приводит к тому, что дедушка покупает лично для себя подсвинка своей излюбленной беконной породы и откармливает его параллельно с сарайными поросятами моего отца. Судить о достоинствах, равно как и о недостатках, той или другой породы по результатам эксперимента не представляется возможным. Дедушка может предложить сочные окорока, зато отец — богатый шпик. И все же без скандала не обходится, потому что моему отцу непременно надо высказаться: «Вот поди ж ты: одна свинья дала сколько окороку, другая — сколько сала, а обое ели мой корм». На что дедушка: «Ты ба вычел деньги за корм с тех про́центов, которые ты должон мне взнесть».