В этом году мать приурочивает праздник забоя свиньи к своему дню рождения. Чтоб уж мыть посуду одним разом. День рождения — это, так сказать, мирской праздник, день забоя — более церковный, как, например, престольный праздник или масленица, кроме того, подобно пасхе и троице, у него нет определенной даты. На него приглашают гостей, как на престол и масленицу, а на день рождения гости приглашают себя сами. К числу гостей, пригласивших себя на тридцать третий день рождения моей матери, принадлежит дядя Филе. Он приезжает из Берлина с племянником, который сам приехал к нему провести отпуск. (Не забывайте, что дядя Филе больше не живет у нас в Босдоме, что он за это время успел жениться, о чем я уже сообщал в своей истории про Снегурочку, и что благодаря своей женитьбе он обзавелся берлинским племянником.)
Мой отец до сих пор не простил Филе, но мой дядюшка весьма находчиво находит такие моменты (к примеру, день рождения моей матери), когда зятю было бы затруднительно вновь изгнать единожды изгнанного. Ведь и отец не хочет прослыть иродом и злодеем. А чего не сделаешь ради безупречной репутации в глазах света?!
«Все едино, что натворил Филе, уж на мой-то рожденный день он может меня проздравить или нет?» — такова точка зрения моей матери.
Из шести сыновей нашего соседа Ленигка один — мясник. Старики уступили ему в полное распоряжение одну из комнат родительского дома. Фрицко оборудовал ее железными крючьями и вешалками, прилавком, деревянными корытами и фарфоровыми досками, превратив таким образом в мясную лавку. Когда мать посылает меня за сосисками и я дожидаюсь, пока холодные тепленькие превратятся в теплые тепленькие, мне чудится, будто старая крестьянская горница во все свои четыре стены тоскует по былой душевности.
На том месте в саду, где старая Ленигкиха выращивала некогда анютины глазки, астры, левкои, лакфиоли и даже, представьте себе, розы, Фрицко поставил бойню. Красный цвет, который некогда высасывали из земли розы, сменился красным цветом крови, который теперь в свою очередь засасывает земля.
Для деревенских мальчишек считается делом чести присутствовать при том, как Ленигков сын забивает какую-нибудь скотину. Если я оказываюсь среди них, когда приходит весть о предстоящем забое, мне бывает очень трудно уклониться. А если я и уклоняюсь, меня потом целый день дразнят одноклассники. Они дразнят меня плакса-вакса, а кому же хочется слыть плаксой-ваксой, вот я, отчасти вынужденно, отчасти с любопытством, гляжу вместе со всеми, как телята со страхом в глазах (читаю я их мысли, что ли?) идут навстречу смерти. И еще я гляжу в серые, непроницаемые глаза козлят, когда им перерезают глотку, и еще я слышу предсмертное мычание старого загнанного вола из имения, мычание, которое должно означать: «Мы вас всех знаем как облупленных, мы это давно предвидели».
Голубей и кур, гусей и индюшек, коз и овец, кроликов и уток забивают на крестьянских дворах без всякой торжественности. Освежевав, их съедают. Но вот забой свиней считается праздником. В школе его приравнивают к смерти кого-нибудь из семейных. Школьникам, у кого дома справляют забой, заранее извиняют прогул, и не только потому, что на другой день Румпошу принесут пакет, содержимое которого приправлено политикой, ибо завернуто в «Меркише фольксштимме», но и просто так.
Когда кончает свои дни наша свинья, я никакого пакета для Румпоша не получаю. Мой отец — принципиальный противник таких пакетов. «Пущай Румпош к нам припожалует, мы его попотчуем вареной грудинкой, нам не жалко».
Когда свинью забивают с утра, присутствую не только я, но даже младшие братья. Забой свиньи есть нечто неизбежное, нечто столь же естественное, как людоедство у наших предков. А мы все как один людоеды, только моя мать совершает в такие дни первый шажок в сторону человечности: когда со двора доносится визг, она, забыв про свои мозоли, опускается на колени перед двуспальным супружеским ложем и прячет голову под одеяло.
С помощью инструмента, сильно смахивающего на коровий колокольчик, мясник бреет ошпаренную свинью. (Про барышника Зудлера люди говорят: он бегает как ошпаренный.) Запах ошпаренной шкуры тянется по двору, клубами переваливает через забор, и кто ни пройдет мимо, сразу догадается, что на этом дворе только-только лишили жизни свинью.
Лично мне забой у нас на дворе куда неприятнее, чем на Ленигковой бойне. Я чувствую себя как бы соучастником. Один раз я вообще удираю со двора и стремглав лечу к бабе Майке: