Для кого совершается церемониальный марш? Мы ведь и без того все собрались на праздничной площади? Может быть, для разделившихся с детьми стариков, которые слабы на ноги, или для лежащих старушек, у которых едва хватит сил подтащиться к окну и посмотреть на разнаряженных велосипедистов?
Позднее я узнал, что подобные проходы и церемониальные марши служат к вящему самоутверждению тех, кто их организует. Впрочем, не будем отвлекаться от наших велосипедистов. Каждый из них воображает, какой восторг вызывает он у невелосипедистов, каждый из них, помимо того, убежден, что и обычные велосипедисты тоже им восторгаются, поскольку он в силу своих взглядов, сознательности и умственного превосходства едет в стройных рядах, пестрый и разнаряженный.
Поездив в целях самоутверждения примерно с час по селу и заодно продемонстрировав себя прикованным к дому старикам, велосипедисты выезжают на праздничную площадь. Там Фритце с помощью своих сотрудников соорудил из толстых досок трибуну для ораторов, такую трибуну, которой ничего не сделается, если по ней хорошенько грохнуть кулаком. Это первая трибуна в моей жизни, что тоже производит на меня неизгладимое впечатление. Позднее я узнаю, что и трибуна — тоже шаблон, как, впрочем, и большинство произносимых с нее речей.
Председатель нашего ферейна Пауле Петке приветствует иногородние ферейны, которые в таком большом количестве (их ровно шесть) прибыли на босдомский стрелковый праздник по случаю Иванова дня. Он восхваляет солидарность, которая воплотилась в действительность благодаря появлению гостей, и возвещает, что солидарность не случайно избрана лозунгом, который объединяет в единый союз все ферейны. А немного погодя Пауле говорит, что представить себе не может дня более подходящего, чем нынешний, чтобы освятить знамя, которым обзавелся босдомский ферейн благодаря своей неизменной бережливости.
Знамя разворачивают и демонстрируют собравшимся. Из Гродка прибыл окружной председатель велосипедистов, который, как оратор-освятитель, с места в карьер начинает обращаться к знамени, а под конец он говорит ему таковые слова:
— Я тебя освящаю! Отныне и впредь развевайся, как буйное пламя, перед рядами преданных делу солидарности велосипедистов Босдома.
Знамя в ответ ни гугу, знамя молчит, судя по всему, оно задремало, в воздухе ни ветерка, который заставил бы его трепетать, и тут оратор завершает свою речь:
— А во имя нашей нерушимой связи в этот торжественный час как сердечный привет от Гродского отделения я передаю тебе, новорожденному босдомскому знамени, первый значок с лозунгом «В единении сила».
И тут кажется, будто знамя встрепенулось, во всяком случае, оно начинает двигаться, поскольку его вынимают и кладут поперек на трибуну, и Фритце Душкан из юбилейного комитета поспешает к трибуне с молотком и прочими принадлежностями и вгоняет гвоздь в древко, а полотнище прямо дрожит от радости, и эта дрожь охватывает его еще пять раз, так как правления остальных ферейнов тоже припасли для босдомского знамени по значку, и знамя, еще не побывав ни в одном бою, уже украшено блестящими наградами. Впрочем, как я узнаю позднее, это тоже общепринято, это тоже шаблон.
С этого дня всякий раз, когда знамя босдомского велосипедного ферейна будет принимать участие в каких-нибудь юбилейных торжествах за пределами нашего села, его в память об этом событии будут украшать очередным значком, так что под конец древко начнет смахивать на альпеншток. Когда люди, мнящие себя оригиналами, бродят по горам, они в каждом ларьке покупают надлежащим образом изогнутый значок для трости, чтобы по возвращении домой доказать коллегам, что они действительно поднялись на Ландскроне под Гёрлицем либо на Лаушу. Мне доводилось видеть палки, которые словно были покрыты жестяной кожей, от дерева там ничего не осталось, по каковой причине их отправляли на пенсию и ставили где-нибудь в прихожей, дабы притягивать взоры посетителей. По-моему, это справедливо, ибо палка, к которой больше нельзя прикрепить ни одного значка, имеет право уйти на заслуженный отдых как предмет украшения.
Впрочем, довольно с нас речей и значков. Курасельщик шипит от злости: такая толпа на площади, а курасель простаивает. Чего ради его пригласили со всем заведением в этот вонючий Босдом? Он запускает шарманку, и ее пронзительный вопль врывается в последнюю речь. Валенсия, твои глаза огнем меня жгут и душу мою из тела влекут, — играет шарманка. Подростки, мелюзга со стекольного завода подхватывают текст куплетов, они поют ломкими голосами, по которым сразу видно, что они уже не дети, но еще не взрослые: Валенсия, в твоих губах всегда сигарета «Салем»… Освящение знамени нарушено, жизнь, которой чужда всякая ложная торжественность, заставила курасельщика разъяриться, а стекольщиков запеть ломкими голосами.