Гости пробыли в Кадникове около двух недель. Время прошло быстро — в непрерывных разговорах о Петербурге, о знакомых, о разных делах и литературных предприятиях… Негрескул передал слова Герцена о том, что он будет ждать «знаменитого Лаврова» в Париже, рассказал и о своих попытках найти за границей Чаплицкую, и о том, что Михаил Сажин, также недавно бежавший из вологодской ссылки, направился в Америку…
25 июля Петр Лаврович пишет Гернету: «…У меня теперь гости: сын и зять, которые, чрез неделю или дней чрез десять, едут в Петербург». Потом в письме одиннадцать густо замаранных строк (не сообщение ли об Анне Павловне?) и сразу же вслед за тем: «Вы, я думаю, слышали о некоем Сажине. Он телеграфировал из Гамбурга, что едет на пароходе в Нью-Йорк».
План устройства дел Лаврова, пересылки его библиотеки за границу и его бегства был установлен во всех подробностях: уже с первым зимним путем 1869 года Петр Лаврович должен был бежать. Однако расчеты эти оказались разрушенными. Дела по имуществу затянулись гораздо более, чем ожидалось. А 4 декабря М. Ф. Негрескула арестовали.
Причастности его к деятельности нечаевцев судьям доказать не удалось; тем не менее Михаил Федорович был осужден и 28 декабря заключен в Петропавловскую крепость. Основанием для осуждения послужило следующее: среди бумаг Негрескула было найдено изображение двух медалей, «как по своему внешнему виду, так и по содержанию представляющих крайне возмутительное глумление над вещественными знаками монаршей милости». Вот что было написано на этом изображении вокруг императорской короны: «Благодарю моих верных холопов за усмирение Петербургского университета. Для передачи в Лейб-гвардии Преображенский полк». На следствии Негрескул заявил, что изображение медалей досталось ему, вероятно, вместе с другими вещами в доме Лаврова… Вскоре Михаил Федорович скончался от чахотки…
Свидетельство Лаврова: «до самого 1870 г. ни дела по имуществу не устроились, ни моя библиотека не была отправлена, ни одного шага не было сделано для устройства моего побега. Тогда я написал в Петербург, чтобы мне достали только паспорт внутренний… да выслали деньги, а побег уже устрою я сам. Но мои дела денежные были, по-видимому, в большом беспорядке, лица, интересовавшиеся моей судьбой, не решаясь предоставить все дела одному мне, тем не менее не останавливались ни на каком серьезном плане…»
Вот ведь как получалось: и Чаплицкая и Герцев ждали Лаврова в Париже, — а он продолжал отбывать ссылку в Кадникове.
Герцен уже умер (и «Неделя» в № 3 от 18(30) января 1870 года напечатала его некролог), когда в Кадникове объявился Лопатин. Это был отчаянно смелый человек, предпочитавший решительный поступок долгим разговорам и сложным расчетам.
Из автобиографии Германа Александровича Лопатина: «Находясь еще в С.-Петербурге и услышав, что П. Л. Лавров жаждет покинуть свой Кадников для Парижа, он (Лопатин говорит о себе в третьем лице. — Авт.) отправился за ним и привез его в Питер, где уступил ему заготовленный для себя заграничный паспорт…»
В Кадникове Лопатин появился неожиданно — даже и для Лаврова. Сборы были недолгими, так как все оказалось практически подготовленным: часть книг и некоторые вещи были ранее пересланы товарищам по ссылке.
Одетый в форму отставного штабс-капитана, Лопатин буквально под носом у жандармов вывез Лаврова из города на нанятой им тройке. Да вот беда — уже полверсты проехали и только тут обнаружили: забыли кулек с пирожками, которые Елизавета Карловна напекла сыну в дорогу. Несмотря на мольбы Лаврова, Лопатин остановил сани и побежал обратно за пирожками. Слава богу, все обошлось…
На лошадях добрались до Вологды, оттуда в Ярославль. На постоялом дворе Грязовце близ Вологды носом к носу столкнулись с начальником жандармского управления Мерклиным. Да не узнал он Лаврова: тот сидел в повозке с завязанным лицом, будто зубы у человека болят.
За Ярославлем пересели в поезд и доехали до Москвы. Ну а потом в Петербург.
«По приезде в Петербург Лопатин доставил отца в назначенную квартиру — одного молодого артиллерийского офицера, ученика отца…» — вспоминала М. П. Негрескул. Фамилии офицера она не называла. А Сажин так писал: «…за границей неоднократно называли в качестве участника бегства Лаврова артиллерийского офицера Лобова. Это был ученик Лаврова по Артиллерийской академии, до мозга костей преданный своему учителю. В чем выразилось его участие и какую роль он играл в этом деле, мне совершенно неизвестно». «…Лобов не имел никакого касательства к моей поездке за Лавровым, — корректировал это свидетельство Лопатин, — но когда я привез Лаврова в Петербург, то Лобов предоставил свою квартиру для свиданий Лаврова с его друзьями». Здесь Петр Лаврович повидался с дочерью, с Е. А. Штакеншнейдер.
Некоторое время прятали Лаврова в имении, где жил Д. Г. Фридберг, в Луге. Туда с паспортом приехал к Лаврову брат Михаила Федоровича — Автон Негрескул, который и провожал Петра Лавровича до Кенигсберга («Атосом» прозвал его Лавров. Лопатина же он называл «д’Артаньяном»).
В Кадникове Лаврова хватились не сразу — только через семь дней после его исчезновения. Лишь 22 февраля обнаружили, что Лавров бежал. И немудрено: смотрели жандармы ночью на окна Лаврова, там привычная тень двигалась по шторам: работает человек, ходит, размышляет… А это старуха мать сына изображала. Обдурили Лавровы сторожей.
22 февраля. 4 часа 50 минут пополудни. Телеграмма: «Петербург. Генералу Мезенцеву. Полковник Лавров… скрылся из Кадникова неизвестно куда. Поиски производятся. Подполковник Мерклин».
Из письма графа Шувалова министру внутренних дел: «Он говорил своим знакомым, что на масленице намерен усиленно заниматься, не станет выходить и принимать посетителей. Проживавшая с ним мать и единственная прислуга кухарка знали о побеге и скрывали от приходивших к ним доктора, цирюльника и молочницы отсутствие Лаврова до тех пор, пока по расчету он был уже вне опасности, но и доселе они не указывают на лиц, способствовавших побегу».
О, святая самоотверженность матерей! Выждав положенное время, Елизавета Карловна написала (21 февраля) внуку Михаилу: «Я не знаю, что это с твоим отцом? Уехал третьего дня в Вологду… Приезжай, милый друг…» Михаил, который уже 19 числа обнимал отца в Петербурге, 1 марта отправился за бабушкой. В Москве его арестовали. Михаил не скрывал: отец выехал за границу… Только 22 марта мать и сын Петра Лавровича приехали в Петербург.
Циркулярное предписание министерства внутренних дел о розыске Лаврова: «Лет от роду 47–48; волосы русые, на темени несколько рыжие; усы и бакенбарды рыжие, глаза серые; лицо круглое, красноватое; нос средний, довольно толстый; росту большого, особых примет не имеется».
Кто увез Лаврова — так и не дознались. Всю вину свалили на кадниковского исправника Ставровского. При разбирательстве дела тот объяснил, что Лаврова «он менее всего, чем кого-либо, мог заподозрить в намерении бежать, принимая во внимание его чин, лета и то, что трехлетнюю ссылку Лаврова разделяла прибывшая с ним 80-летняя его мать и что за ним числится по формуляру каменный дом в Петербурге и населенные имения в Псковской губернии».
Вот и кончилась трехгодичная ссылка Лаврова.
Новая жизнь началась вдали от родины. Увидеть Россию уже не довелось.
Часть вторая
В ЭМИГРАЦИИ
Тридцать три года спустя, в 1903 году, в те же места, где когда-то отбывал наказание отец (Кадников, Вологда), сослали дочь Лаврова — Марию Петровну Негрескул. Революция 1905 года вернула ее в Петербург. Она поселилась на родной Фурштадтской, только не в доме 28, где раньше жила их семья, а в доме 15.
Мария Петровна была тяжело больна, суставной ревматизм жестоко мучил: с трудом передвигалась, грозила полная неподвижность. Превозмогая немощь, Негрескул решилась на дальнюю заграничную поездку.
В начале 1906 года она прибыла в Париж. Знакомые русские эмигранты помогли ей упаковать в ящики бумаги, оставшиеся после Петра Лавровича. В Петербург Мария Петровна возратилась совершенно разбитая, но с радостным чувством выполненного долга: богатейший архив отца был на родине.