Сейчас Жуков, видимо, шел домой и свернул к даче Лавровых, привлеченный шумными сборами. Бориса передернуло, когда он услышал, как грубо крикнула мать Жукову, да еще называя его на ты.
Юрий бросил корзину.
— Невыносимо! — воскликнул он. — Если я «ребенок» — так к черту!
И он пошел к станции. Ему всегда удавалось с выгодой выйти из любого положения. Так и теперь, разыграв из себя обиженного, он ловко отстранился от всех хлопот по переезду.
— Для такой войны нужно только мое хладнокровие, — заметила Клара Андреевна. — Конечно, его нервы уже не выдержали.
Все это было так хорошо знакомо Борису и так давно опротивело ему, что он — опять неожиданно для самого себя — вспомнил случайные слова, сказанные генеральше. «Бежать, бежать, — подумал он. — Может быть, и в самом деле пойти на фронт, в армию, в солдаты?»
Он подбежал к Жукову и схватил его за руку.
— Вы, наверное, пойдете на фронт? — спросил он.
Тот ничего не ответил, повернулся и пошел прочь.
Это было обидно, но понятно: все-таки мать обошлась с ним грубо. Борис догнал его.
— Мама была груба с вами, — сказал он, — простите, я этому не сочувствую.
— А я и не заметил, — отозвался Жуков. Было похоже, что он действительно не слышал окрика Клары Андреевны.
Спускались сумерки, когда возы наконец выехали на городское шоссе. Дорога была запружена нескончаемыми дачными обозами.
Конечно, Борису пришлось сопровождать возы в город. Он шел по обочине дороги. Впереди зажигались огни Петербурга. Борис думал: «Бежать, бежать. Куда угодно, хоть на войну, только бежать».
II
В этом городе не было ничего фантастического или призрачного. Санкт-Петербург вешал на Лисьем Носу, хлестал нагайкой на улицах и площадях, сапожищами городовых топтал людей в тюрьмах, командовал ружейными залпами по безоружным толпам. О Медном Всаднике можно было забыть. Другой всадник, на широкозадой каменной лошади, встал на Знаменской площади перед Николаевским вокзалом. Не имело никакого значения, что именно Александру III поставлен был этот тяжелый, приземистый памятник. Это был памятник безглазой, как булыжник, силе. Началась война, и в июльских грозах 1914 года, падая на колени перед Зимним дворцом, вместе с околоточным запел «Боже, царя храни» и либеральный журналист. Запылало на Морской улице германское посольство. Но спокойно проехала германскую границу мать русского царя, возвращаясь из Берлина, от своих царственных родных.
Новый кнут — война — исхлестал рабочие окраины Санкт-Петербурга. В кандалах и арестантских халатах пошли на каторгу подлинные патриоты. Ложь отравляла жизнь. На гала-вечерах публика в крахмальных манишках и бриллиантах требовала гимнов и предсказывала победу в трехмесячный срок. «Прежде чем весна откроет ложе влажное долин, будет нашими войсками взят заносчивый Берлин...» Люди попроще распевали: «Одеваются дымом края, спаси, господи, люди твоя». Гвардейско-экономическое общество, что помещалось на Конюшенной улице, бойко торговало погонами, аксельбантами, шегольским офицерским обмундированием. Раскупались флаги и флажки всех союзных стран. В пьесе модного драматурга прославлялся бельгийский король. Женщины увлекались маленькими изящными японцами, вдруг появившимися на улицах города в чрезмерном количестве. Иностранцы самых разных мастей съезжались в Санкт-Петербург, как на торжище, и уже погнали русских солдат по Мазурским болотам, чтобы спасти Париж.
Зимним днем 1914 года на углу Конюшенной улицы и Невского проспекта Борис Лавров встретил Николая Жукова, которого не видел с лета. Жуков был уже в солдатской форме. Борис бросился к нему.
— Вот видите, вы пошли в армию, я же говорил. Здравствуйте, вы узнали меня? Борис Лавров... как раз я тут живу, на Конюшенной.
Николай ответил хмуро:
— Помню.
— Я тоже иду на войну. Я подал заявление...
— А чего вам? Отвоюем за вас.
— Почему за меня? За всех. Все же, весь народ...
— В офицеры, значит?
— Нет, я хочу как можно скорее, а в офицеры — это училище, это долго, я хочу сразу, побыстрей, а то вдруг война кончится, и как же тогда? Даже неловко. Меня уже допустили к ускоренному выпуску, в январе. Значит, вы тоже сами пошли?