— И мне бывает, — кивнула головой Мариша. — Мне всю дорогу из родного города сюда было очень жалко себя. А теперь мне совсем себя не жалко. И когда стало не жалко, то и не страшно стало. Ничего больше не страшно и очень хорошо. Вот пока я гладила вам, я все думала, что страх бывает тогда, когда человек чересчур себя жалеет. А если он себя не жалеет, а жалеет других, то и страха тогда нету больше... Вы любите думать? — перебила она себя.
— Очень, но у меня это плохо получается.
— Коля меня учил думать, — промолвила она. — Но я тоже плохо умею. Я только чувствую, что пройдет какое-то время, мы не знаем, сколько лет, и все будет другое, лучше, правильнее. Все будет хорошо, справедливо... — Она покачала головой: — Нет, я не умею говорить. Но вот мне хочется жить для той жизни, которой еще нет. Пусть хоть и умереть для нее! — воскликнула она, и глаза у нее блеснули.
«Какая девушка!» — подумал Борис.
А она продолжала:
— Пусть вот такие девушки, как я, потом будут счастливые, а мое счастье — устроить им хорошую жизнь. Они еще не родились, а я очень их люблю. Нет, я не могу... не умею сказать...
— Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь говорил лучше, — возразил Борис. Он был потрясен не столько словами, сколько тоном, всем обликом этой ни на кого не похожей девушки.
— Нет, я не умею, — покачала головой Мариша. — Я даже совсем представить себе не могу, как это будет — социализм, коммунизм... Только чувствую, чувствую... — Мариша замолкла и задумалась. — Скажите, — неожиданно спросила она, — неужели вы когда-нибудь, когда-нибудь хоть на минуту сможете изменить Коле, Лизе, таким людям?
Борис вспомнил свое поведение в финском санатории и покраснел багрово, до слез.
— Нет, — проговорил он, — больше никогда. Но я... я еще очень недавно ужасно изменил, очень скверно и противно. Но, честное слово, этого больше никогда не будет. Никогда.
— Ох, как я бы вас презирала! — воскликнула Мариша.
И она даже стукнула кулачком по столу.
Очарование кончилось.
Бориса разом как бы отбросило от нее. Он вновь был отдельно от нее — самостоятельный человек, сам отвечающий за свои поступки. Он сказал угрюмо:
— Может быть, я еще дам вам повод презирать меня за какую-нибудь ошибку. Я вполне сознаю, что могу еще не раз ошибиться. В конце концов я не выбирал своих родителей и среды, в которой вырос. А притворяться, что я не такой, как есть, я не стану. Терпеть не могу притворства.
Борис встал и, нахмурясь, зашагал по комнате. «Надо уходить», — подумал он.
Мариша взглянула на него укоризненно.
— Как вам не стыдно! — промолвила она. — За что вы обиделись? Вдруг рассердился... — Она передернула плечами. — Я совсем не о том говорю. Я сама все время путаю, вот сделаю не то, а Фома Григорьевич поправляет. Я говорю о том, чтобы не изменить, а это совсем другое. И тут ни при чем самолюбие. Такое самолюбие — это уже нехорошо. Кто вас корит вашим происхождением? Только вы же теперь не маленький, сами можете решать. Я вот без всякого самолюбия скажу, что никогда не изменю, лучше умру, чем изменю.
— Я тоже лучше умру, чем изменю, — сердито повторил ее слова Борис и, услышав их, почувствовал, что дал такую клятву, которую переступить нельзя.
Но Мариша и не заметила, что эти слова прозвучали как клятва. Для нее сейчас это были очень обыкновенные слова.
— А про завтрак-то я и забыла! — воскликнула она. — Только у нас очень мало еды.
— Мне не нужно, — заторопился Борис. — Вы не беспокойтесь...
— Пожалуйста, не командуйте, — строго сказала Мариша. — Я сама знаю, что делать. То, что есть, поделим поровну. Вы все равно понимаете еще меньше моего. Теперь уж я это окончательно вижу.
Она двигалась, говорила, а мысль о Николае, о его гибели все время жила в ней, и больше всего она удивлялась тому, что эта мысль звала ее жить, действовать, а не слабеть, не плакать.
— Вы умеете ненавидеть врагов? — спросила она Бориса. — Вы понимаете, что такое месть?
Борис ответил не сразу:
— Еще не совсем. — Он старался быть совершенно честным. — Но, кажется, я пойму. Я, кажется, умею ненавидеть, но мне... но мне, — договорил он с чрезвычайным усилием, — мне не приходилось еще сильно любить. Так сложилось...
Мариша кивнула головой:
— Да, я понимаю. У вас так сложилось. Вам сначала надо было возненавидеть, а теперь вы полюбите. Вы просто не видели, кого можно любить. И вы, наверное, среди солдат любили себя, а товарищей еще не умели разглядеть. Только свои тягости как следует видели.
Это было настолько верно, что Борис посмотрел на нее с невольным уважением, почти со страхом.