Поверят мне или нет, если скажу, что отец несколько вечеров до открытия музея, в нашей бывшей детской, сам, самолично, учил нас с Асей делать придворный реверанс?! – “Я сколько раз видал на приемах и отлично знаю. (Приподымая полы пиджака и приседая:) – Ногу за ногу, колено согнуть, в талии согнуться, застыть, – и... нет, уж, пожалуйста, без козьих скачков! – вот так. Конечно, ваша мама вам бы лучше показала...”
– “Говорила я вам, не спешите замуж, – нашептывала Олимпиевна, выдергивая последнюю наметку, – пригодится вам ваше девичество... Вот и вышло по-моему. Были бы барышнями – были бы сейчас фрейлинами, каждый день бы видели государя с государыней. А то, – вышли замуж за мальчишек!” – “Александра Олимпиевна!” – “А я бы на вас шила – все такое тонкое, воздушное, девическое, придворное... А вот теперь за гимназистами-то замужем, всю жизнь и будете ходить в простом суконном... Эх!”
За день до открытия музея, рано утром, за отцом из музея спешно приехал курьер. – “Что такое?” – “Не могу знать, только просили поскорее и во всем обычном...” – Отец сразу отправился. Вернулся довольно скоро. – “Зачем вызывали?” – “А показать молодой государыне музей”. – “Одной?” – “Да. Она, бедняжка, страдает нервами, не выносит скопления людей, вот и решила посмотреть заранее”. – “Как же это было?” – “Слуга вез кресло на колесах, я шел рядом”. – “Она что-нибудь спрашивала?” – “Нет, ничего. Так и проехались молча по всем залам”. – “И даже не сказала, что понравилось?” – “Нет. Она, должно быть, бедняжка, совсем больная: лихорадочные щеки, взгляд отсутствующий... Я сначала, было, называл залы, а потом и перестал: вижу – не до меня. Ни разу не взглянула ни направо, ни налево, так и проглядела в одну точку. Но под конец все-таки сказала: – “Благодарю вас, профессор”... Бедная женщина! Бедная женщина!”
Так это у меня и осталось, невиданным мною видением: в ранний час утра, в катящемся кресле, по пустым залам, между белых статуй...
В день открытия музея – майский, синий и жаркий – рано утром – звонок. Звонок – и венок – лавровый! Это наша старая семейная приятельница, обрусевшая неаполитанка, приехала поздравить отца с великим днем. Никогда не забуду. Отец в старом халате, перед ним седая огнеокая красавица, между ними венок, который та упорно старается, а тот никак не дает надеть. Мягко и твердо отбиваясь: – “Помилуйте, голубушка! Старый профессор в халате – и вдруг венок! Это вам нужно надеть, увенчать красоту! Нет уж, голубушка, увольте! Сердечно вам благодарен, только разрешите мне этот венок... Экая вы, однако, прыткая!” Итальянка, сверкая глазами и слезами, а венок для верности над головой отца придерживая: – “От лица моей родины... Здесь не умеют чтить великих людей... Иван Владимирович, вы сделали великое дело!” – “Полноте, полноте, голубка, что вы меня конфузите! Просто осуществил свою давнишнюю мечту. Бог дал – и люди помогли”.
Вторым подарком был наш, детский, на него и был положен венок, ибо это был – поднос. Подарок не такой бездарный, как может показаться сразу. Во-первых, папа постоянно пьет чай у себя в кабинете. Во-вторых, пока что, на подносе будут лежать визитные карточки всех предстоящих посетителей. (Усердная Олимпиевна: – “Письма буду носить Ивану Владимировичу на серебряном подносе, как графу или князю! Чем он хуже! (и, уже начало легенды): Сам царицу в кресле катал!”) В-третьих, и, в-главных: есть место для даты, а дата – всё. Поднос поднесен, и опять извечный припев: – “Зачем мне, старому человеку, серебряный поднос? Это вам с Асей нужно, вы теперь замужем, гостей принимать будете... Спасибо, спасибо. Прекрасный поднос, массивный, хлебниковский... Только жаль, что так на меня потратились...”
Никогда не забуду: под первым лучом того майского солнца, в белом зале, на ломберном столике, на серебряном подносе – лавровый венок.
Сентябрь 1933