Я бы не ожидал, что он будет идти в ногу со мной.
Но Приспешники действовали по-другому.
Их лояльность сопровождалась определенными условиями. А именно, понимание того, что ничто больше не касалось только тебя. Все было связано с коллективным благополучием. Если у одного брата была проблема, если это затрагивало его, тогда у всей организации была проблема, и она была затронута.
Именно так все и было.
Но прошло всего несколько месяцев по сравнению с годами, когда у меня этого не было.
— Просто напоминание.
— То, которое мне было нужно, — согласился я, кивнув.
Затем, поняв, что разговор по душам окончен, мы оба отвернулись и принялись стучать в двери — он на первом этаже, я на втором.
Я вышел из лифта в холл верхнего этажа, желтые и коричневые обои местами облупились, но пол был чище, чем в коридорах моего дома. С каждой стороны были две грязно-коричневые двери с медными цифрами, каждая висела как попало, одна полностью отсутствовала. Все верхнее освещение было выключено.
Все до единого, кроме того, что в конце коридора, перед дверью слева.
И я клянусь, черт возьми, это был знак.
Я проигнорировал остальные три двери, слыша, как разговаривают телевизоры, гремит музыка, чувствуя запах готовящейся еды — чего-то острого, отчего мой нос сморщился, а желудок заурчал от пустоты.
Но все это отошло на второй план, когда я остановился перед дверью с медной цифрой восемь, свободно висящей на нижнем гвозде, отчего все перевернулось с ног на голову.
Я втянул воздух через нос, расширяя грудную клетку до такой степени, что это было почти болезненно, когда моя рука поднялась, и мой кулак ударил четыре раза, достаточно сильно, чтобы заставить восьмерку зловеще подпрыгнуть.
Долгую минуту ничего не было слышно, ни единого звука, кроме вышеупомянутых телевизоров, музыки и низкого гула мужских голосов в другом конце коридора.
Но потом я услышал, как что-то хлопнуло, за чем последовало приглушенное проклятие.
Цепочка соскользнула.
Дверь потянулась.
И вот она была там.
Я думал, что раньше понимал гнев.
Я думал, что чувствовал это время от времени на протяжении многих лет, особенно на вселенную за то дерьмо, которое она сделала с хорошими людьми, людьми, которые этого не заслуживали.
Но я понятия не имел.
Ни единой зацепки.
Потому что то, как моя кровь мгновенно разогрелась, настолько обжигающе, что я был уверен, что если где-нибудь в радиусе мили зажечь спичку, я взорвусь изнутри; то, как мой желудок сжался и не успокоился; то, как мои руки инстинктивно сжались в кулаки; то, как мои зубы сильно сжались достаточно, чтобы пронзить болью мою челюсть.
Все они были конкретным доказательством того, что я никогда раньше не был по-настоящему, всепоглощающе зол.
Но стоя там, глядя сверху вниз на женщину, которая значила для меня больше, чем я думал, что это возможно, особенно за такой короткий промежуток времени, и видя, что кто-то, какой-то гребаный трусливый кусок дерьма, называющий себя мужчиной, поднял руки к ее идеальному лицу и оставил после себя повреждения, да, я познал ярость впервые за всю свою чертову жизнь.
Ее глаз был опухшим, кожа натянутой и розовой вплоть до верхней части скулы. Там был яркий, глубокий, ярко-сине-фиолетовый синяк, полностью обрамляющий нижнюю часть ее великолепного, блядь, карего глаза. И последнее, но, конечно, не менее гребаное, белая часть ее глаза была яркой, отвратительно красной.
Субконъюнктивальное кровоизлияние.
Я получил достаточно их от травмы на ринге в Хекс, чтобы точно знать, что это было, когда я увидел это, знать, что это выглядело намного хуже, чем было на самом деле, знать, что через четыре или пять дней это почти пройдет.
Но я также знал, что это произошло только из-за травмы.
Травма.
Кем бы, блядь, они ни были, где бы, блядь, они ни были, я собирался их найти. Я собирался оторвать их гребаные яйца голыми руками и засунуть их в их чертовы глотки за то, что они прикоснулись к тому, что принадлежало мне.
Я тяжело сглотнул при этих словах, решительность позволила моим рукам разжаться, дыхание восстановиться, кровь остыть.
С ними разберутся.
Хладнокровно и отстраненно.
Но, мать твою, неизбежно.
Просто не раньше, чем я получу эту историю.
Не раньше, чем я заключу свою женщину в объятия и скажу ей, что никто никогда не причинит ей гребаного вреда.