Изредка у клуба появлялся сам Вынукан, давал коекакие указания. Немного удивлялся: почему любопытных нет? Обычно в таких случаях народу — не протолкнешься. А тут чума на них на всех напала, что ли?
Слегка встревожась, побежал в один чум, в другой, в третий.
— На свадьбу придешь, Тимофей?
— Приду.
— На свадьбу придешь, Хэнча?
— Почему не прийти, однако? Приду.
— Ты, Валей, готовишься к вечеру?
— Шибко готовлюсь. И баба моя готовится.,.
Напрасно, конечно, тревожится Вынукан. Как это можно, чтоб человек на свадьбу не пришел? Да еще такой человек, как ненец. Он за пятьсот верст на свадьбу приедет, позови только! Приедет? с чумом своим, детей захватит, всех собак своих возьмет, чтоб олешков охраняли. А то и два-три самовара — премии разные — прихватит. Гляди, после свадьбы и у него гости будут...
...Райтынэ из чума не выходила. Некогда.
Одно платье примерила, другое — не очень красиво. То широкое в талии, то узкое, то длиннее, чем надо. Расплакаться бы от горя, да какие ж там слезы, когда вся душа поет. Разве думала-гадала, что счастье придет так неожиданно? Неделю назад сказали бы, что придет, — не поверила бы. И сейчас еще не совсем верит. Бегает-бегает по чуму, потом вдруг остановится как вкопанная и замрет на месте. Стоит и не дышит. А вдруг это все неправда? Может, она сама все это придумала, чтоб поиграть в свое счастье, как в детстве играла в куклы?
Подумает так — и сразу побледнеет, будто с сердцем плохо. Хорошо, Хэнча уже несколько раз в чум приходил. Переступит через порог, крикнет:
— Спрашивает, однако, как дела!
— Скажи, все хорошо, — ответит Райтынэ. И очнется: значит, все правда. И ничего она не придумала.
— Что ему еще сказать? — спрашивает Хэнча.
— Ничего больше. Скажи, скучаю...
Часа за два до того, как идти в клуб, снова пришел Вынукан. Веселый, возбужденный, гордый. Сейчас на нем кожаное цальто, такое же, как у Степы Ваненги. На ногах — туфли, полные снега. На голове — шляпа. Уши не то красные от холода, не то синие — не поймешь. В глазах у Вынукана и радость, и забота, а больше всего — самодовольства. Еще бы! Сейчас в каждом чуме о ком говорят? О Вынукане! «Сам зоотехник Вынукан пригласил меня. Лично. Сказал так: «Ты садись за второй стол, чтобы все видно тебе было». «А мне сказал: «Садись за первый стол. Я тебя уважаю...»
Полчаса назад ходил Вынукан к Вуквутагину. Даже не узнал старика. Обычно Вуквутагин как неживой: сидит, все время о чем-то думает. А тут вдруг ожил. Орден, который на фронте получил, сияет, пуговицы на гимнастерке, как снег на солнце, горят, сапоги тоже блестят.
— Собираешься? — спросил Вынукан.
— Собираюсь, однако. Весело на душе, будто молодым опять стал. Петь от радости хочется.
Вынукан усмехнулся: «Ты, Вуквутагин, свое уже отпел. Теперь нам петь», но решил, что не стоит в такой день старика обижать, он же от чистого сердца радуется, по глазам видно. Сказал, улыбаясь:
— Ты как придешь на свадьбу — прямо за главный стол садись. Тебе первый почет, Вуквутагин.
— За главный стол, обязательно, — согласился председатель.
— Вот так он и сказал, — гордо проговорил Вынукан, глядя на Райтынэ. — Ты зачем это платье вытащила? Оно мне не нравится. Брось в сундук. Другое наденешь, то, что черное.
— Кто ж на свадьбу черное платье надевает? — удивилась Райтынэ. — На свадьбу белое надевают.
— Я говорю: черное! Мне черное нравится.
Он вырвал из ее рук белое платье, швырнул в угол чума. И еще раз сказал:
— Черное. Мне нравится, однако. Ты слышала?
Райтынэ послушно кивнула:
— Ладно. Черное.
У нее было какое-то странное выражение лица. Какое именно, Вынукан не мог понять. Жалобное, что ли? Или покорное? Так или иначе, Вынукану это нравилось. Ведь совсем недавно с Райтынэ и разговаривать-то было трудно. Чуть что — сразу вспыхнет, ощетинится. А вот сейчас совсем другое. Настоящая жена. Хорошо. Чувствует, однако, силу мужа.
И чтобы еще раз убедиться в своей силе и в ее, Райтынэ, покорности, Вынукан приказал:
— В клуб придешь в бакарях. Туфли не надо.
— В бакарях? На свадьбу?
— В бакарях. На свадьбу. Я так хочу.
И опять она послушно улыбнулась:
— Ладно. В бакарях...
«Ну вот, все правильно, — подумал он. — По-другому нельзя. По-другому живут дураки. Баба любит, чтобы ею командовали. Если не командовать, все пойдет к черту.
И тогда бабу не удержишь. Степка Ваненга удержал?»
— Я пошел, — сказал Вынукан. Даже не сказал, а бросил через плечо. — Распоряжаться. Приходи в клуб ровно в девятнадцать ноль-ноль. Встречу у входа. Все тебе понятно?
— Да. В девятнадцать ноль-ноль. Все мне понятно.
На «главном» столе чего только не было!
Рядом с розоватыми ломтиками мороженой оленины дымились паром огромные куски вареного мяса, по соседству с пузатыми бутылками чистого спирта стояли графины прозрачной как слеза «Столичной», на большом блюде красными бисеринками искрилась кетовая икра, которую Вынукану привезли из стойбища, расположенного у самого моря.
В центре стояла бутылка шампанского, по краям — два больших самовара. Лежала на столе и кета соленая, и кета мороженая, стояли открытые банки рыбных консервов, даже бумажные салфетки торчали из стакана — такое Вынукан видел в ресторане в Архангельске.
Не было, правда, ни вилок, ни ножей. Этого не нужно: каждый гость придет со своим остро отточенным ножом, было бы что резать.
Столы, стоявшие внизу, выглядели хотя и победнее, но все же и на них хватало и выпивки, и закуски: Вынукан — человек щедрый, пускай это все видят. И пускай думают: у Вынукана шибко много денег, гляди, как столы накрыл! А то, что он истратил на это все свои сбережения и что чуть не плакал, когда вытаскивал их из сундука, — разве кто узнает, однако? Никто не узнает, даже Райтынэ...
Первым пришел в клуб древний старик Курликуй, бывший шаман. Лет сорок назад Курликуй был в почете, имел сотни две своих оленей, носил — не по-ненецким обычаям — высокую соболиную шапку. Даже золотишко, как говорили, водилось у Курликуя, и свой склад песцовых шкурок был — мзда за шаманство...
Но все это в далеком прошлом. Сейчас на Курликуе старая, изодранная малица, невесть каким чудом попавшая к нему буденовка с теперь уже вылинявшей звездой и дырявые, подшитые оленьей кожей валенки. На поясе — нож и трубка, за пазухой — кисет с табаком. Вот и весь Курликуй, бывший шаман.
В числе приглашенных Курликуй не числился, поэтому Вынукан спросил:
— Ты зачем пришел, однако? Шаманить?
Курликуй коротко просипел:
— К тебе пришел... Водку пить.
— Не будет тебе водки, — заявил Вынукан. — Уходи.
— Не буду уходить, — сказал шаман. — Я гость.
Вынукан взял его за шиворот, поволок было к выходу, но шаман вдруг упал, забился в истерике.
— Дурак, — сказал Вынукан. — Не кричи. Садись вон туда, за самый последний стол.
Так же внезапно, как и началась, истерика кончилась. С необыкновенным для его лет проворством шаман вскочил и вприпрыжку побежал к столу...
Потом, когда на часах было уже без пяти семь, пришел дядька Вынукана, Валей, бездельник и пьянчуга. Вынукан показал ему на стол, где сидел шаман:
— Туда!
Валей сел рядом с Курликуем и сразу же потянулся к спирту.
— Не трогай! — прикрикнул Вынукан.
Валей вздрогнул и положил руки на стол, как ученик кладет руки на парту. Шаман, взглянув на Валея, тоже положил руки на стол.
Так они и сидели, послушные, нетерпеливые, жадные, угодливо улыбающиеся Вынукану, когда он бросал на них взгляд, ненавидящие его за то, что он обращается с ними как с собаками.
Девятнадцать ноль-ноль... Девятнадцать десять... Девятнадцать двадцать...
Вынукан, его мать и отец сидят за «главным» столом на сцене. Шаман дремлет. Валей украдкой грызет кусок мяса. Две тетки, помогавшие матери готовить, стоят в сторонке, скрестив на груди руки...
— Опаздывают люди, однако, — замечает отец. — Шибко опаздывают. И Райтынэ нету...