— По тебе и не видно, что ты вообще что-то ешь, — грустно говорит Шин, — Ты и вправду изменился. Мне очень жаль, что у нас все так вышло. Иди и думай дальше, хотя я уже и не знаю, куда твои думы могут привести, — не скрывая раздражение, говорит Хосок и идет обратно к машине. Хенвон входит в дом и, закрыв дверь, сползает по ней на пол.
— Да что же это такое, Господи... — хрипит Че, опуская расфокусированный взгляд на лежащие на полу ладони. Он вспоминает растерянное лицо Хосока, отчаянно пытающегося спрятать панику на самое дно зрачков, но которая все равно выходит из берегов и бушует, подобно урагану, разнося все его самообладание в щепки. Как карточный домик разрушает фундамент и сносит каркасы без возможности спрятаться. Это затягивает и перекручивает, канатами затягиваясь на шее, и хочется разбить голову о стены собственной квартиры, только, боже, прекратите, думает Хенвон, дайте же мне сдохнуть. Совсем. Навсегда. Лишь бы не было так больно. Лишь бы не вдыхать Хосока вместо воздуха. И не дышать, не дышать, потому что такое не пережить.
Потому что каждый вдох выжигает на легких свои знаки, когда Хенвон слышит тихий голос рядом. Он так долго отгонял любые мысли, любые воспоминания связанные с Шином, что сейчас, стоило тому появиться перед глазами Че, — мир замирает, сужается, и кажется, что Хосок до сих пор так близко-близко, что Хенвон по-глупому дергается, пытается вырваться, только как тут вырвешься, когда руки гвоздями прибивает и ремни поперек груди обмотаны — не уйти. Приходится брыкаться снова и снова, как загнанная в сети рыба, пока живого места на теле не останется. Хотя Хенвон и так лишь сгусток крови и кусков разодранного мяса, едва ладони разожми — не собрать. А за спиной опять стена, и бежать больше некуда.
Че жмурится до смазанных пятен перед глазами, но больше не может. Не может выпутаться из этих колец-рук, которые, кажется, отпустили, но на деле сцепились поперек корпуса еще сильнее. Не может вытравить Хосока из себя, сколько бы не хотелось. Потому что, да, сука, делай мне больно сколько угодно, слышишь, только будь рядом, я скучал, господи, как же я скучал.
И на самом деле удивительно даже не то, что Хенвон не готов это отрицать. Удивительно то, что он согласен подписаться под каждым долбанным словом. Сказанным или обдуманным, неважно. Разламывает всё равно одинаково. И каждая прожилка в шоколадной радужке Хосока, так четко отпечатавшаяся на подкорке мозга через глаза напротив парой минут ранее, забивает в гроб Хенвона ещё с десяток гвоздей ко всем имеющимся. Вынуждает вспоминать то, что вспоминать уже нельзя.
Только самым паршивым, сколько бы он не спорил, заходясь в беззвучных истериках, как было, так и останется то, что злился Хенвон преимущественно и, даже скорее, исключительно на себя самого. А ко всему прочему вдобавок, это вдруг стало тем единственным, что удерживало его сейчас в числе живых.
И не то чтобы оттолкнуть Шина тогда у больницы оказалось так легко. Скорее Че понял, что догнало его уже многим позже. То ли где-то между тем, когда он пропускал один час за другим, с какой-то маниакальной одержимостью к самомучению стоя на пороге квартиры под февральским ветром в одной тонкой футболке и выкуривая четвертую сигарету подряд, то ли когда не нашел ничего лучше, чем пойти на работу, забыться и послать Хосока ко всем чертям. Хрен его знает. Хотя Хенвон не уверен, что вообще смог бы сейчас хоть что-то объяснить.
Это вроде бы так глупо, любить Хосока даже несмотря на то, что любовь к нему причиняет боль. Но Че не привык врать себе, и всегда, сколько себя помнил, был таким. Наивным и преданным. Готовым тонуть в других. И растворяться до самой последней капли, не думая о том, что рано или поздно его не хватит не то что на всех, а даже на себя самого. И Хенвон прекрасно знал, что то, насколько он был способен отдаться, где-то в глубине души пугало Шин Хосока даже больше того осознания, что сам Хосок не способен вместить всё это в себя. По крайней мере, ему так казалось. И знай Хенвон, что один единственный страх может потянуть за собой цепной реакцией и его жизнь тоже, он бы собственноручно вывернул каждую жилку внутри, связал бы себя узлом, и венами вокруг шеи затянул, но не позволил бы себе нырнуть в Шина так глубоко, чтобы они оба познали всю эту боль, умываясь кровью друг друга.
Хенвон вздрагивает и смеется жалко, размазывая слезы по лицу. Потому что на самом деле всё можно объяснить. Есть лишь разница в том, что существуют вещи, в которых человек не готов признаваться даже самому себе. Но ответ-то всегда есть. Че может назвать его по имени, ровно в тот момент, когда взгляд замирает на чужих глазах напротив, таких близких, что Хенвон понимает: куда бы он не побежал, какую дорогу бы не выбрал и что бы он не сделал, всё это имеет лишь одну направленность.
Хосок.
Pain is beauty and itʼs hair is pink.
Все то время, которое Минхек ждет Юджина, Кихен так и стоит посередине гостиной и смотрит куда угодно, но только не на Ли. Спустя двадцать минут мучительного ожидания, в дом входит незнакомый Ю парень с большой сумкой в руке. Минхек, увидев парня, сразу оживляется и даже предлагает тому выпить, говоря что-то о «дрогнувшей руке».
— Хочу принадлежность этому очаровательному малышу набить,— говорит Ли и, встав с дивана, подходит к Ю. Кихен с каждым шагом Минхека пятится назад, пока не упирается лопатками в широкую грудь охранника.
— Мне не нравится, что он постоянно об этом забывает, — Минхек протягивает руку и ладонью мягко проводит по щеке Ю. Кихен не может оторвать взгляда от глаз напротив. И если Ли смотрит на него игриво и уже не так угрожающе, то Кихен одним взглядом словно пытается убить Минхека.
Когда новоприбывший парень, положив сумку на низкий столик перед диваном, начинает доставать инструменты, Ю все понимает.
— Ты совсем ахуел? Ты что себе позволяешь? — голос Кихена сразу же срывается на крик, и парень даже сильно толкает Минхека в грудь, правда его сразу же скручивает охрана и тащит к Юджину.
Ли садится на диван, напротив которого рядом со столиком на коленях сидит Ю все еще со скрученными позади руками.
— Набьешь тут, — Минхек нагибается к Кихену и пальцами проводит по шее с левой стороны лица парня, сразу под линией челюсти, — Хочу, чтобы каждый раз, когда он смотрит в зеркало, видел, кому он принадлежит и больше никогда не забывал. Я бы вообще ему на лоб набил, но не хочу портить это очаровательное личико, — ухмыляется Ли и откидывается обратно на спинку дивана.
— Сукин сын. Я собственными руками убью тебя. Клянусь, — шипит Ю и снова безуспешно дергается.
— Что конкретно набить? Я еще должен обезболивающее сделать, — спрашивает Юджин, подходя к Кихену.
— Мое имя набьешь. Обезболивающего не надо. Не заслужил, — зло отвечает Минхек.
Один из людей Ли фиксирует голову Кихена, открывая доступ к шее, и обездвиживает верхнюю часть тела парня, а второй держит его за ноги. Ю дергается, даже умудряется укусить охранника, но одному ему против двоих не выстоять.
— Минхек... — с трудом произносит парень, — Я не успокоюсь, пока не искупаюсь в твоей крови.
— Обязательно, — спокойно отвечает Ли, — А теперь заткните ему рот. Слушать оскорбления и угрозы я сегодня устал.
Охрана пихает в рот Ю, который не оставляет попытки вырваться, кляп, и Юджин приступает к работе. Если первые несколько секунд Кихен терпит и только мычит в кляп, то дальше становится намного больнее, и парень уже про себя жалеет за вспыльчивость и неумение договариваться с этим психопатом. Ю пытается думать о хорошем, чтобы отвлечься от боли, но хорошего ничего на задворках своей памяти он найти не может. И Кихен начинает думать о Хосоке. Об улыбке Шина, о том, как с ним познакомился, о том Хосоке, которого Ю знал до встречи с Че Хенвоном. И боль начинает отступать. Парень все еще считает минуты и молится, чтобы пытка быстрее закончилась, но Юджин выводит имя полностью, что делает процесс более долгим. Когда тату готово, и охрана отпускает его, Кихен первым делом вытаскивает кляп изо рта и трогает пальцами место на шее, которое словно кипятком облили.