– Не стони! – прикрикнул на него Пронин, но тут же смягчил свою резкость неловкой шуткой: – При Петре Первом хуже было.
– Как на необитаемом острове живем... – проворчал Кеша. – За что ни возьмись, того нет. Кончим скважину – уеду! Уеду, и – точка! У меня шестеро по лавкам.
– Слыхал! – досадливо отмахнулся Пронин. – Придумай что-нибудь поновей. Помолчи теперь... я Волкову буду звонить. Иван Артемьич? Здорово живешь. И мы тоже... твоими молитвами, примерно сказать. Есть кое-какие неполадочки. Да вот вал привода полетел. Что ты, тут сварка не поможет. Надо в Санарово лететь... на базу. Лучше бы, конечно, спецрейсом. А то, боюсь, надолго затянется. Поможешь? Часа за два обернемся. Вот спасибо-то! Нет, больше ничего. Мы тебя и так просьбами одолели. Ну?! – Пронин, прикрыв трубку, радостно сообщил своим: – Анфас деньги выколотил! Вот кстати-то! Ну, заглядывай к нам, Иван Артемьич! Теперь будет чем угостить. – Положив трубку, с ехидной усмешкой поглядел на Кешу. – Только и делов. А ты паникуешь, ротозей. Иди, добывай шарошку-то!
– Насчет соляра как? – хмуро напомнил Олег.
– Думать надо. Авось и с соляром выкрутимся.
– Тут вот какой выход, Федор Сергеич, – сочтя момент подходящим, подал голос Мухин. – У нас бензина много. У речников соляр девать некуда. Что, если предложить им обмен?
– Попробуй, – Пронин одобрительно кивнул, впервые обратившись на «ты»: значит, принял за своего. Мухин понял это именно так.
«Ну вот и все... – тупо повторил Енохин и, точно привязанный, шагал и возвращался своим собственным следом. – Все!»
Это был итог, неутешительный итог многолетних мучений, поисков, крах надежд, чаяний, самой жизни... Еще вчера говорил себе, что испытание пройдет нормально и что теперь они попляшут! Выходит, зря петушился, зря гонял по тайге людей, морил, морозил, усыпляя радужными перспективами. Все это теперь позади, впереди – безысходная ясность, пустота, пропасть. В такие годы жизни заново не начнешь. Нет, можно, конечно, вернуться домой, пристроившись в каком-нибудь тресте или даже главке, – поморщатся, но возьмут мальчиком на побегушках. Это в пятьдесят-то семь лет! С его опытом, с его размахом... И жена, наверное, примет. Немолода уж, устала от одиночества; дети, возможно, простят... Сын снисходительно улыбнется, спросит как равный: «Набегался, старичок? Ну, привыкай к оседлости...» А потом заставят нянчить внучонка... через год-другой на службе намекнут: пора, мол, человек милый, на пенсию. Здоровьишко у тебя, прямо скажем, оставляет желать лучшего, а молодые в бой рвутся... Уступи им, будь любезен, дорогу.
Все принял бы, со всем согласился бы... если б скважина эта заговорила! Сам принес бы начальнику заявление: «Хватит, товарищ Бурсов! Я свое сделал». Что скажешь ему теперь, явившись с повинной? Жизнь прожита зря? А ведь и впрямь – зря... Зароют в землю – и ни одна душа не помянет тебя добрым словом. Разве случайный родственник соседей по кладбищу прочтет на железной пирамидке фамилию и, быть может, расчувствовавшись после утешительной мысли «все там будем», выпьет за упокой лишнюю рюмашку. «Все там будем, все там будем...» – забормотал Енохин и, приноравливаясь к ритму этой фразы, невольно ускорил шаг.
Из крайнего балка слышались пьяные громкие голоса. В открытые двери валил дым. Сиротским, заброшенным, жалким казался Енохину этот прокуренный, винными парами, тоской и унынием наполненный балок. Точно плот посреди сумрачного океана. Волны вокруг, сверху – дождь. И никакой надежды на спасение.
Будь проклята ты, Колыма,
что названа чудной планетой.
Сойдешь поневоле с ума:
возврата оттуда уж нету, –
тоскливо выводил чей-то голос.
– Заткнись ты! – велели ему.
– А ччто? Ччто нам осталось? – надрывно выкрикнул певший. Енохин силился вспомнить – чей это голос – и не мог.
– Встречать ты меня не придешь...
Что-то загрохотало, в певца бросили бутылкой или каким-то иным предметом, и песня оборвалась. Возникла кратковременная свалка.
– Уложи его, пускай дрыхнет! Развылся тут... волк брянский!
– А ты пойми, пойми, Серега! Дырка-то опять водичку дала...
– Ну и что? В первый раз, что ли?
– Все, амба! Перехожу в повара!
– Да бросьте вы, хлопцы! Монету дали, водки залейся...