– Поди, лежишь и думаешь: вот олух мне достался... – попыхивая папиросой, говорил Пронин. – Даже читать ничего не хочет.
– Олух и есть, – улыбнулась в темноте Федосья. – Монтеня не читал.
– Ну и ладно. Зато ты у меня клад драгоценный. Искал, искал – наткнулся случайно.
– Спи, полуночник! Скоро утро! – Федосья одернула его для приличия, однако признание льстило. «Скажет же: клад драгоценный!»
А Пронин смотрел в огромный ночной мир, курил и помалкивал. Наверно, тревожился о наступающем дне и отвлекал себя никчемными разговорами.
– Ни единой звездочки, – вздохнул он. – Нет, вон одна затерялась. А там еще одна, поменьше, перемигиваются, примерно сказать...
– Че бормочешь опять?
– Звезды считаю.
– Спать-то когда ляжешь, звездочет? Я место тебе нагрела.
Пронин подчинился и лег, но долго еще вздыхал и ворочался. Федосья лежала рядом, не шевелилась и тоже не могла сомкнуть глаз, точно между век кто-то вставил спички. Припав щекою к жесткой, как рашпиль, его ладони, посвистывала тоненько носом. Ладонь пропиталась горючими маслами, бензином, табаком и всякой всячиной... Но до чего, оказывается, эти запахи приятны! Она осторожно погладила бугристую заволосевшую грудь мужа, мерно вздымавшуюся в ровном дыхании, вслушивалась: «Уснул, слава богу! Спи, мой желанный!» Федосья едва не рассмеялась, ощутив себя собственницей, хозяйкой не барахла нажитого, не дома – мужа, своего мужа. Барахло – дело наживное, а человека, да еще такого славного, не заработаешь, не изготовишь по заказу. Человек – это судьба. Нет, нет, того писателя надо поправить: «Каждая семья счастлива по-своему...» Ведь вот же Федосья счастлива, а чье счастье хоть капельку похоже на Федосьино? Может, какой фифе городской расскажи про это счастье, она только губою дернет. Кому нужны эти вечные тревоги, вечное ожидание? Кому нужен дом без детей? Без красивых вещей, без дорогих костюмов и платьев? Детям уж не родиться: стар Пронин. А хорошо бы ребеночка... «Сдурела на старости лет!» – остудила себя Федосья. Нет, нет, и так все ладно, из души выветрилась черная наволочь прошлого. Новая начинается жизнь. Пусть поздно, но начинается. И все это благодаря Пронину.
А он спал и взбирался во сне по какой-то странной, из тонкой пластинчатой резины лестнице. Зачем он лез, обмирая от страха, Пронин не знал, но лез, а снизу кричали: «Выше! Выше!» Забрался высоко, выше буровой, так высоко, что голоса людей, ему кричавших, едва долетали, но над Прониным еще оставалось несколько петель, за которые цеплялся руками. Вот одна оборвалась – Пронин полетел вниз, но успел судорожно ухватиться за другую, нижнюю, перевести дух и прикинуть – далеко ли до верху. Далеко еще, а снизу торопят, и сам Пронин почему-то торопится. Передохнув, он снова часто-часто заперебирал руками и ногами, одолевая последние метры, еще несколько раз срывался, обмирал, но уже не различал лиц, не слышал голосов, только вышку видел внизу, над укрощенною скважиной. Правда, в ней появилось что-то непривычное, но что – Пронин не мог угадать сразу, и лишь ступив в последнюю, очень ненадежную петлю, сообразил: «Она же из камня... не из металла и не во льду, как зимой, во время аварии, а из прозрачного оскольчатого камня».
Наглядевшись на вышку, спросил себя: «А что ему здесь понадобилось, на головокружительной, на опасной высоте? Зачем, собственно, взбирался сюда, рискуя жизнью? Вот и забрался – теперь уж никто не понукает, молчат внизу удивленные люди, машут руками, беззвучно пялят глаза и рты,
«Как же так? – удивился Пронин. – Лица не различаю, а глаза и рты вижу. Что за звуки из них вылетают? Хвала? Хула? А может, уж забыли обо мне и судачат о ценах на базаре или о международной политике?»
– Слезай, папа! Слеза-ай! – донесся снизу единственный голос. И Пронин тотчас узнал его. Ну, хоть один человек позвал, сын, Олег. Только отчего его зов не радует? Отчего грустно сейчас наверху?
– Ты слышишь? Слеза-ай! А то и я за тобой полезу.
– Не надо, не лезь, – крикнул Пронин, но спускаться вниз почему-то не спешил. – Это опасно... резина порвется.
– Ну ладно. Сам-то когда спустишься?
– Завтра... завтра... – ответил Пронин, и люди внизу подхватили и все дружно закричали: «Завтра! Завтра!» Но громче всех был голос Федосьи. Что ей нужно-то? Зачем кричит?