– Да все так же, – неопределенно пожал плечами Станеев.
– Трудно живешь, – слепой пожевал губами.
Станеева передернуло. Если уж калека ему сочувствует, то во что же он превратился? Он, здоровый, сильный, в самом расцвете сил человек?
– В чем трудность-то, Юра? – допытывался Степан, черными своими очками уставившись Станееву в переносицу. – Душа не на месте... Вроде как виноватая душа.
– Сбился я, Степа... совсем запутался. Не знаю, чего от жизни хочу.
– Давай вместе помаракуем, – без иронии сказал Степа, словно ему, незрячему, было понятно все совершающееся вокруг лучше, чем зрячему Станееву. Вообще он держался и вел себя очень уверенно, не унывал в своем положении и, кажется, знал, чего хотел. «Наверно, оттого, что хочет не много!» – подумал Станеев и покраснел, потому что сам-то вообще ничего не хотел или хотел, но не знал, чего хочет.
Яркие Степины веснушки посветлели, лицо стало гладким и бледным, а рыжие волосы, когда-то дико росшие по сторонам, разделенные пробором, лежали ровно. Был он так же широк, грудаст, крупнорук. Ногти на руках аккуратно пострижены, без заусениц, в волосах легкая седина.
– Ведь вы все мир перевернуть хотите, – словно жил в его мыслях, понимающе усмехнулся Степан. – А других не спросили: надо ли переворачивать-то? Меня, например, не спросили.
– Пускай он стоит. Он мне не мешает.
– Тогда почему тебе не живется как всем прочим людям? – Степа не стал ждать ответа, жестом остановил Станеева, почувствовав, что тот собрался возразить. – А я скажу тебе все как есть... всю правду выложу. Сам ее вызнал, когда в больнице лежал... Я даже из окна хотел выброситься. Серафима помешала. Дурь-то эта знаешь с чего одолела? Девать себя некуда было. И тебе некуда себя девать. Тебе много себя, Юра. Понял?
Степа тонким чутьем слепого, а может, просто помудревшего человека сразу определил, что его ломает. Если б он еще подсказал, как сделать и что сделать, чтоб все стало проще. Не легче, а проще. Есть прописные истины, очень справедливые прописные истины, следуя которым люди бывают счастливы. Станеев знал об этом, не знал лишь, какой из множества истин он мог бы воспользоваться, чтобы почувствовать себя счастливым и нужным.
- Мне песенка одна вспомнилась, понял, – сказал Степа, разливая остатки спирта. Станеев машинально :взял стакан и, копируя Степины движения, выпил до дна и не поперхнулся. – Не помню уж, от кого ее слышал... Так себе песенка, но что-то в ней есть.
Он запел все еще сильным, пожалуй, даже более сильным, чем раньше, и хорошо поставленным баритоном:
Станеев и сам слыхал эту непритязательную песенку, но в его памяти она связывалась с жалким кастратским тенорком давнего и безвестного певца, а не с мощным и глубоким Степиным голосом. Теперь, в его исполнении, эти слова наполнились большим, чем раньше, смыслом. Хотя, быть может, ничего в них особенного и не было, кроме ощущения всеобщей вины...
– Завидую я тебе, Степа! – придвинувшись к нему, взволнованно сказал Станеев. – Весь ты железный какой-то... без сомнений.
– Муравей и тот сомневается, когда груз на себе тащит. Туда ли, мол, тащу-то? А на нас, брат, груз поответственней... – Степа не договорил, вслушался. – Гул какой-то. Или ветер поднялся? Что там гудит? – спросил он вошедшую женщину. Следом за ней вбежала девочка. Станеев сразу узнал в ней Наденьку...
– Дядя Юра! – закричала она и, подбежав к Станееву, повисла у него на шее. – Какой ты красивый стал!
– Правда? – целуя ее, пожимая руку располневшей, но нисколько не постаревшей Симе, растроганно говорил Станеев. – А ты невеста...
– Вот и бери ее замуж, – с усмешкой посоветовал Степа. – Все время трещит о тебе.
– Пойдешь? – подбрасывая девочку, которая любила его и которую сам любил и вспоминал постоянно, спрашивал Станеев.
– Когда подрасту, – ничуть не смутившись, ответила Наденька. – Ты только не старей, подожди меня.