– Точно. Не уеду. А она уверена, что уеду.
– Значит, плохо тебя знает.
– Она ехать решила, старик. Понимаешь? Она решила.
– Пускай едет. Вон Горкин уехал... я слышал, как поливал нас по радио.
– Но у нас сын... Понимаешь? Я люблю его, – остановившись перед Станеевым, хрипло сказал Водилов. Глаза его, обычно колючие и насмешливые, сделались влажными и растерянными. Губы вздрагивали.
– Сядь, успокойся, – слегка нажав на его плечо, сказал Станеев. – Все будет о’кэй, как говорят твои друзья-американцы.
Журавли смолкли, видимо, устроили перекур. Одни ощипывались, потягивали длинные суставчатые ноги другие, то приседая, то прискакивая, размахивали крыльями. Несколько молодых птиц забрели в самое болото и стали ловить лягушек. К ним подбежал вожак стаи, обругал, прогнал, и птицы виновато и трусливо побежали к стае.
Но вот раздался крик журавля-горниста, и журавли смолкли, точно после команды старшины, а по следующей команде, поднявшись в небо, сразу стали выстраиваться в клин. В острие клина летел вожак и давал окриком указания. Он летел плавно и величаво, а стая, вытянувшаяся углом в две нитки, была как бы продолжением его неутомимых родительских крыльев.
– Скоро к теплым морям полетят, – сказал Водилов, наблюдавший за птицами.
– А через год вернутся, – в тон ему отозвался Станеев, думавший о чем-то своем. – Родина есть Родина...
– Чьи вы? Чьи вы? – взлетев перед самым носом лодки, спрашивали чибисы.
– Не узнали? Стыдно, стыдно! Вот это Кювье... то бишь Станеев, – бормотал Водилов, едва заметно работая веслами.
Станеев знаком велел ему остановиться. Лодку сразу же потащило назад, развернуло и вытолкнуло в узенькую, обрамленную ивняком протоку. Дальше по берегу изредка встречались кустики красной и черной смородины, на кочках, тая в себе солнце, рубиново светилась хрушкая клюква. Не это ли солнце выклевывал старый матерый глухарь? Склюнув ягодку, пропуская ее через зоб, задирая в небо великолепную черную головку. С ним рядом топорщилась раскормленная, вальяжная курица. Она уж насытилась и, наконец избавившись от материнских забот, в полудреме изредка трепыхала крыльями. Ее птенцы давно уже встали на крыло и, быть может, забыли о своих родителях. Ну так что ж, так уж заведено самой природой. Глухариха и сама когда-то была несмышленой, беспомощной птахой. О ней пеклись, ее учили пить, есть, передвигаться, потом летать. И когда настала пора, она вылетела и больше не вернулась к своим родителям. И они, верно, так же вот наслаждались и дремали во время жировки, ни о ком уже, кроме самих себя, не тревожась. И пусть переваливаются меж сырых кочек ондатры, устроившие здесь свои нелепые хоромины, напоминающие неопрятные копешки, пусть дерутся очумевшие от осеннего великолепия турухтаны, шныряют травники... глухариха будет дремать. Ее охраняет ее муж, ее повелитель.
Великая завершающая пора года, когда все живое осознает свою полноту и значимость, когда красивое становится совершенным, цветок превращается в плод, плод дает семя – семя будущей новой жизни.
Крррах!
Это неосторожно скрипнул уключиной Водилов. Глухариха вздрогнула, еще не очнувшись от своих грез, захлопала крыльями и уже в полете увидала под собою двух мужчин в лодке, услыхала позади хлопанье крыльев своего супруга. И турухтаны, перестав драться, взлетели. Притаились меж кочек травники, две ондатры плюхнулись в воду и, прочертив в ряске темные следы, исчезли в камышах.
Только бобры в своей деревне за ближним изгибом ничего не слыхали, Станеев правил к ним. За плотинкой, которую он помог зверькам выстроить, начиналась сложная система каналов. На сухом островочке из ивняка, сучьев и обрубков дерева возводились хоромы. Ветки и сучья рубил Станеев. Он же сплавил сюда плот из жердей, нагрузив его чурбаками, а чурбаки расколов на поленья. Все это предприимчивые бобры пустили в дело.
– Вот это инженеры! – залюбовался Водилов, впервые увидав этих работящих умных зверьков. Одни рыли землю, другие «пилили» зубами сухие деревья, третьи укрепляли плотину, подмытую с одного боку. Никто этим не руководил, но каждый из бобров знал и без окриков, без понуканий исполнял заданный ему урок. Особенно рьяно старался молодой, светло-каштановый звереныш. Выгнув дугою взъерошенную спинку, оперевшись на задние перепончатые лапки, на плоский, как меч, хвост, он приплясывал около старой осины, скобля ее острыми своими резцами, сплевывал стружку и снова вгрызался в ствол, с мучительно-сладким урчанием обняв передними лапами дерево. За плотинкой, под кронами молодых осин, уже высились три хатки. Около них не было ни одного срезанного дерева. С веток на хатки упало несколько листьев, красно заполыхали, зацвели заревым, радостным цветом.