– Пошел ты... к ежовой матери!
– Вот пес. Ну и пес! Ты бы полегче с ним, Истома Игнатьич!
– Вгорячах-то гневен бываю... сорвался, – вконец расстроенный тем, что сосняк поувечили и что человека обидел, смущенно винился Истома.
– И следовало проучить. Пускай не проказит. А только владай руками. Очень они опасные у тебя!
За кирпичом поехали Станеев и Степа. Вел трактор Водилов.
– Отсюда напрямки, – проводив их, сказал Истома и, оттолкнувшись, плавно заскользил на лыжах под горку. – По левую руку, сами увидите! – прокричал уже издали.
Трактор взревел под уклон, сломав траками козырек нависающего перед ним сугроба.
– Вон уж видно, – сказал Степа и сипло раскашлялся.
Деревянная крыша сарая, в котором хранились кирпичи, вероятно, надолго была задумана. Но вот поработал здесь маленький червячок-древоед, и земля, словно чуждаясь, отстранилась, просела. Источенные древоедом столбы провисли, обнажив скрытые от людского глаза пороки; крыша упала; она уже не защищала кирпич, а сама, одряхлев, догнивала на нем, и потому наружные четыре слоя вместе с древесной трухой пришлось выкинуть.
– Еще разок наведаемся, – прикинул хозяйственный Степа, когда сани были нагружены. Он был в испарине и мелко трясся. Ноги стали ватными.
– Не захворал, Степа? – взглянув на него, спросил Станеев.
– Ноги как протезы, понял. И в голове звон.
Прикрыв его запасным полушубком, Станеев задремал. Проснулся, когда завязли и трактор бессильно дергался и дрожал. Под гусеницами, выше осей, заволоченных грязно-леденистой серой жижей, хлюпало и сосало.
– Суши весла, – виновато усмехнулся Водилов и заглушил мотор.
Забыв о наказе Истомы держать вдоль насыпи, он взял напрямки, и – вот влезли.
– Без тягача не выбраться, – вздохнул Станеев, выскочив из кабины. Тревожась за Степу, спросил: – Идти сможешь?
Степа кивнул, посмотрел на небо.
– Буран будет.
И верно: вскоре повалил снег, тяжелый, липкий. Исчезли из виду все ориентиры.
– Надо к дороге рулить, пока не сбились, – сказал Степа.
Каждое слово давалось с трудом. Рвал мучительный кашель. Стряхнув с воротника и шарфа снежную насыпь, он брел за спутниками и упрямо внушал себе: «Не падай! Держись, не падай!» А силы кончались. Давила болезнь, давил падавший крупными хлопьями снег. И Степа не выдержал.
– Вставай, Степа! Вставай, слышишь? – тормошил его подскочивший Станеев.
Водилов, ушедший вперед, воротился и что-то ворчал, но из-за ветра его не было слышно. Степа опустошенно, тупо хлюпал, встал на колени, а с них, еще не веря в себя, поднялся во весь рост.
– Лебяжий-то проскочили! – при свете фонарика взглянув на часы, прокричал Водилов. Кружили четвертый час. Где трактор теперь? Где дорога? Бредут по тундре, а она велика: хоть день иди, хоть месяц – человека не встретишь. Если уж очень повезет...
Их не искали еще, потому что надеялись: выберутся. Но Лукашин приказал жечь факелы, стрелять. Факелы гасли, а выстрелы звучали глухо, как из-под соломенной скирды.
К утру – минуло около суток – пурга поутихла, и на Лебяжьем связались с базой.
– Сейчас вылетим. Беру с собой врача, – тотчас откликнулся Мухин. Прямо из Курьи послал на поиск два вездехода, прочертив водителям разные маршруты.
Вертолет прибыл в район Лебяжьего и кружил теперь над тундрой. В иллюминаторы до рези в глазах вглядывались Раиса, Мухин, Лукашин. Отсчитав, сколько примерно можно пройти за сутки, Мухин очертил на карте зеленую окружность, велел летчикам облетать ее по периметру. Если потерявшиеся не найдутся – удлинить радиус.
Запас горючего вышел – сели, заправились и снова описывали круг за кругом.
Заблудившиеся оказались много ближе расчетного периметра. И около полудня вторых суток на них, от усталости, холода и голода полумертвых, наткнулся проверявший капканы Истома.
– Сбились? Ух, язви вас, самоходы! – ворчал он, приспосабливая лыжи под носилки. Взвалив на них слабо протестовавшего Степу, пошел спереди. Сзади лыжи поддерживали Водилов и Станеев.
Избушку линейщика занесло с крышей. Были вызволены двери да окно.
– Ловко замаскировался! – срывая с бровей сосульки, бубнил Водилов. Распухшие неповоротливые губы выпускали лишь некие подобия слов.– Нора...
– Да я и сам вроде крота, – едва различая слова, посмеивался добродушно Истома. Велев раздеться, всех осмотрел. Кроме Степана никто не ознобился. Истома достал из подполья спирт, натер больного и, смазав обмороженные места медвежьим салом, укутал в полеть. – А вы в баньку пожалуйте, гостеньки дорогие!