Мурунов, густо облепленный набухшими комарами, без чувств опрокинулся в кресле. У его ног, на полу, валялся туб диметилфтолата.
Мухин смел комарье ладонью, опрыскал лежавшего репеллентом. Лицо, шея и руки Мурунова были в крови и в черной комариной слизи. Он очнулся, поплавал вокруг белыми выщелоченными глазами, что-то просипел.
– Это что, новый метод воспитания воли?
– Почти... Под черепушкой что-то выключилось.
Мухин ощупал его лоб, отдернул руку.
– У тебя температура.
– Ее нет только у мертвецов. Как съездил?
– Нормально. Жми в больницу.
– Ерунда. Посплю – и все пройдет. – Мурунов попробовал встать, но тело налилось тяжестью, которая более всего ощущалась в кончиках пальцев. Так явственно вес своего пальца человек чувствует, когда этот палец нагнаивается. Боль, слабость и сильное кружение в голове путали мысли. Язык распух и одеревенел. Через силу открыв глаза, увидал склонившегося Мухина. – Есть новости?
– Какой торопыга! – улыбнулся его нетерпению Мухин.
Обрызгав диметилфтолатом стены, потолок, стол, выгнал комаров и плотно прикрыл окно.
– Хотел выселить тебя отсюда... по статье о преемственности. Пока оставлю.
– По какой статье? – не понял Мурунов. Слова доходили до него не сразу, застревая в отуманенном сознании, а когда доходили, теряли смысл.
– После, Игорь. А сейчас пришлю сюда Раису.
– Не надо, – встревожился Мурунов. – Не надо. Я сам...
Выпроводив Мухина, закрылся на ключ и кое-как разобрал раскладушку. «Порядок, – бормотал, борясь с бредом. – Мой дом – моя крепость».
Дома не было. А в его крепости легко проникали... Раньше Горкин, теперь – Станеев и Степа, выставившие окно. Они увели Мурунова в медпункт.
– Разденьте его, – сказала Раиса.
– Не надо. Я с-сам, – слабо отбивался Мурунов.
– Чего ты боишься? Я не кусаюсь, – насмешливо говорила Раиса. Под ее руками дрожало широкое, жесткое, точно из дуба вырубленное тело; Мухин топтался тут же, не зная, куда девать все видящие глаза.
Облачив Мурунова в больничную пижаму, Раиса оставила его на попечение санитарки и вместе с Мухиным ушла.
Известие о разжаловании мужа она приняла спокойно. Молча ушла в соседнюю комнату, обронив с плеч пуховую шаль. Ни обиды, ни сочувствия. Мухин, подобрав шаль, погладил мягкий нежный пух, еще хранящий тепло женского тела, повесил на спинку кресла.
Нужды не было, но снова отправился в контору. Шел кругами, постепенно сужая их, и на каждом кругу останавливался, вспоминал. Вот здесь похоронен Толя Михеев, сын Истомы, которого убили бежавшие заключенные. С ним рядом лежать бы и Мухину: охраняли- то вместе.
Опять зигзагами жизнь пошла. Но теперь не страшно. Это тогда было страшно. Еще неоперившемуся мальчишке. Прикатил в Уржум после техникума. Мечтал об открытиях, а военкомат распорядился по-своему.
Служил на Севере, охраняя заключенных. Службу не любил, стыдился ее, но в армии не считаются с желаниями. После одного массового побега, будучи обвиненным в содействии, Мухин и сам стал заключенным. Вышел на волю через шесть лет.
А жизнь не стояла на месте, не ждала, пока он таскал рельсы и шпалы, пока взрывал омертвевшую от вечной стужи землю. Текла жизнь. И оттого, что она текла неудержимо и равнодушно, унося с собою здоровье, молодость, лучшие годы, оттого, что сыто буянила и парадно сверкала, забыв о нем, в доброй душе Мухина вспыхнула нестерпимая, яростная обида: «Я что же, лишний, выходит?»
Ко всему узнал еще, что умерла мать, что домик в Косухинском переулке снесли, и с того места теперь беспечально сверкало нарядными окнами трехэтажное здание загса, похоронив под собою все, что не заносилось в казенные бумаги.
Оглохший, смятый, недоумевающий, двое суток не ложась, не отдыхая, бродил Мухин вокруг своего погребенного прошлого, пугая встречных хмельным невнятным ропотом. Теперь не вспомнить, что говорил и что думал в то время, да лучше и не вспоминать. Ни к чему.
Когда загудели, заныли горевшие подошвы, затряслись от голода и усталости руки, лег в привокзальном скверике на скамейку и задремал. Здесь углядела его железнодорожная милиция, но выручил Саульский. Выслушав сбивчивый, непоследовательный рассказ, забрал Мухина с собой.
Позже ненависть заглохла. Ее сменило тупое, сонное безразличие, и, точно под анестезией, потерялись все болевые ощущения. Целыми днями, а порой и неделями Мухин, словно ученый попугай, твердил про себя одни и те же ничего не значащие фразы. Твердил потому, что мельком слышал их от кого-то, и эти фразы застревали в мозгу.