— Подождите же! Сейчас завяжу халат! — вполголоса позвал я, прыгая по весенним сугробам и ориентируясь на следы этой невидимки.
— Я пойду впереди, а вы прикрывайте, на всякий случай, — сказала она, неожиданно появившись из–за толстого ствола березы.
— Хорошо, но как вас зовут?
— Зовите Крючок, как все! — тихо ответила она и заскользила от дерева к дереву, прячась за их стволами.
Я старательно ступал след в след. Минут через десять мне пришлось остановиться, чтобы стянуть ремнями сползавшие унты, а когда поднял голову, девушки нигде не было, и только цепочка следов тянулась вдоль опушки. Вскоре следы оборвались. На мой тихий свист неожиданно громко раздался резкий крик: чуфори… чуффы… «Глухарь затоковал, — подумал я, — как же он уцелел в этом пекле?» И тут же увидел свою спутницу. Она стояла в десяти метрах, прижавшись к стволу березы, и тихо смеялась.
«Крючок! Так это она в роли влюбленного глухаря? Здорово! А я подумал, весна!»
— Кто же свистит в разведке? Эх, темнота пилотская! Ну, я и заглушила ваш свист. А если близко немцы? Насвистели бы на свое горе! Пошли дальше, и не отставайте, дистанция — пять метров. Я пойду тише.
Минут через тридцать она неожиданно остановилась и присела, давая мне знак оставаться на месте. Я втиснулся в сугроб и затих, внимательно прислушиваясь к шелесту леса, впиваясь глазами в белесую тьму, изредка прорезываемую светом далеких ракет.
Вдруг мой слух уловил тихое поскрипывание наста, и тут же я увидел, как по опушке в нашу сторону медленно двигалась человеческая фигура.
— Видите? Совершенно один, редкий случай. Надо брать языка.
Спрятавшись под могучей, разлапистой елью, мы ждали, когда немец приблизится. Теперь было ясно видно, что это солдат, одетый в шинель и пилотку.
— Идет к самолету, маскируясь опушкой. Хитрый, боится нарваться на огонь экипажа. Как только пройдет мимо ели — вяжем руки и уводим.
— А если крикнет, будет сопротивляться?
— Не будет. Я‑то их хорошо изучила. Только мне непонятно, почему этот чертов немец идет один и не боится леса. Ну, а если что… придется убрать, — жестко закончила она, доставая бесшумный пистолет с толстым надульником, и добавила: — Останавливаю я, обезоруживаю, вяжете вы. Все ясно?
Я кивнул, и все вдруг мне показалось нереальным, какой–то репетицией детского школьного драмкружка. И эта маленькая девушка, и таинственная фигура скользящего вдоль опушки леса немецкого солдата, и этот темный, таинственный лес с его весенним шелестом и запахами хвои, с тающими сугробами. «Это же война», — остро пронзила мое сознание мысль, и я энергично тряхнул головой, ясно представив свое положение.
Тяжело дыша, солдат подходил к ели, за которой мы прятались… Набросив ремень автомата на шею, я достал свой медвежий нож, с которым всегда летал в Арктику. Холод и тяжесть его рукоятки как–то сразу успокоили
Немец уже рядом. Крючок пружиной вылетает ему навстречу и тихо, но внятно говорит: «Хенде хох!» — и что–то еще коротко и жестко.
Немец отпрыгивает от нее, и я со всего размаха бью рукояткой ножа его по голове. Как в гангстерском кинофильме, тот оседает на снег и, раскинув руки, переворачивается на спину.
Связываем руки парашютным шнурком и рот забиваем свернутой пилоткой. Девушка осматривает его голову и- с упреком говорит:
— Зачем же так сильно? Ведь не медведь. Так можго и потерять языка.
Я молча взваливаю немца на плечи, и мы идем обратно. Теперь шествие замыкает девушка. Она часто отстает, внимательно просматривает местность, догоняет и помогает мне, когда, чтобы передохнуть, я сваливаю ношу в снег.
— Вот, языка принесли, — говорит она своему старшему, когда мы приходим на место. — Штурман его угостил. Посмотрите, жив?
— Жив, гаденыш! Смотрите, как зло вращает глазами,
Видно, не осознал еще, где находится! А ну–ка, поговорим по душам!
Старший выдернул изо рта пленника кляп. Немец сплюнул на снег кровью и, приподняв голову, разразился таким красочным русским матом, полным яростной витиеватости, с перечислением всех колен родства, что наш Крючок стрелой отскочила за сосны, а мы обалдело смотрели на продолжавшего изощряться в словотворчестве пленного.
— Ты что… не немец разве? — выдавил растерянно Кекушев.
— Я‑то не немец. А вы–то кто? За что шарахнули бревном по голове, чертовы летчики! Глухарь затоковал, пошел подбить, жрать–то нечего…
— Тихо, отец! Разберемся! Где немцы?
— Немчура–то? Да два дня назад как отошли. Ударила по ним наша артиллерия — и побежали…