Кукушкин снова схватился за сердце, но на этот раз к нему никто не подбежал. Все, замерев, смотрели, как выкрикивает что-то несусветное старый, больной, сумасшедший человек.
Кукушкин неожиданно рванулся к старому комоду, уставленному лекарствами, схватил флакон, с виду напоминающий валерьяновые капли, и залпом выпил его. Потом выпрямился, обвел торжествующим взглядом всех присутствующих, рванулся было к графину, но налетел на Артиста и упал…
Судорога свела все его тело. Он неестественно выгнулся и застыл.
Он был мертв.
— Противоядие! Он так и не сказал, где противоядие! — закричала Соня.
ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ
Санкт-Петербург
12 июля 200… года, 20.12
Трубач не спал уже сутки. Нездоровая взвинченность не оставляла его ни на минуту. Уже несколько часов он блуждал по заброшенному объекту Ленводоканала. Он просто не мог заснуть, даже когда Пастух или Док предлагали сменить его на вахте. Артист, в общем, тоже глаз не мог сомкнуть. Но для Трубача ожидание было мрачным, тяжелым, мстительным.
Это, конечно, была безумная затея — целиком положиться на эту версию. Но Док почему-то был уверен, что Ахмет придет именно на водозаборы.
Не обязательно на этот. Их в городе было несколько. Но Доку поверили. И теперь на каждом водозаборе дежурили люди.
Трубач выбрал тот, который уже пришел в упадок, потому что его техника устарела, очистные сооружения развалились, ими пользовались только в крайних ситуациях.
И вообще, может быть, никто сюда уже больше не придет. Может, Ахмета уже задержали бесчисленные патрули. Может, он действительно уже давно бросил капсулу в Неву.
Но Трубач упорно ждал. Его жаждущая справедливости натура не находила покоя.
Он снова и снова вспоминал сестру, свою школьную любовь Сашку, людей, умиравших на улицах Глазова, Муху, который лежит в больнице и все никак не придет в себя.
Билла.
Нет, он должен ждать. И он дождется. Почему-то Трубач был в этом уверен. С него началось, он и закончит.
Когда гул шагов зазвенел в пустом, огромном ангаре, сразу стало ясно, что ожиданию пришел конец.
Гость явился. Ему оставалось несколько шагов до плотины.
Да, это был Ахмет.
Трубачу надо было сделать всего только один выстрел. Но в самый последний момент он опустил пистолет. И вышел из укрытия.
Ахмет вынул из сумки капсулу, открыл ее и занес над водой.
— Ну и что ты собирался делать?! — спросил Трубач.
Ахмет замер. Он мог себе это позволить — дальше спешить некуда. Даже если его убьют, яд все равно попадет в воду.
— Ты хочешь вылить яд? Хочешь всех к праотцам отправить?
— Да, дорогой, я хочу, чтобы вы все сдохли.
— Интересно. А у меня желание: чтобы ты жил, чтобы выставить тебя в клетке, как дикого зверя, чтобы люди смотрели и пугали тобой детей.
— Насмешил. Некого будет пугать. Потому что как сдохли все в Глазове, так сдохнут и тут.
— Я тебе больше скажу, этот яд может убить всю землю.
— Тем более. Так что не надейся обмануть судьбу.
— Ну если так, то чего тянуть? Бросай, только одна просьба. Дай мне умереть первому. Будь человеком, налей мне яду.
— Тебе? С удовольствием. Зачем тебе жить, вам всем не надо жить. Во что тебе налить?
Трубач пнул ногой ржавую консервную банку. Она подкатилась к ногам Ахмета.
— Вот отличный бокал.
Ахмет быстро поднял банку и, держа капсулу над водой, плеснул из нее в «бокал».
— Держи, хорошему человеку не жалко, — криво улыбнулся он.
Трубач подошел и с видимым удовольствием выпил содержимое консервной банки.
— Спасибо. Ты добрый человек.
Ахмет во все глаза смотрел на Трубача. Вот сейчас этот взвинченный русский побледнеет, схватится за живот, покроется пятнами и умрет. Но Трубач не умирал. Не покрылся пятнами. И даже не начал задыхаться. Просто стоял и блаженно улыбался.
— Ой, что-то не действует, — сказал он озабоченно. — Ты капсулы не перепутал?
Ахмет суетливо взглянул на капсулу. Нет, эта была с настоящим ядом. Именно из нее пили наркоманы, которые померли в страшных муках.
— Ничего, я подожду! Ты сдохнешь! Сдохнешь! — закричал Ахмет.
— Не-а. Видишь, я жив. И точно так же будут жить те, кто откроет у себя на кухне краны и поставит под струю чайники. Мы нашли противоядие. Можешь себе представить, оно стояло в обыкновенном графине дома у одного сумасшедшего ученого. Мы уже нашли формулу. Противоядие и здесь, в Неве, и там, в Глазове. Так что устроенная тобой эпидемия закончилась. Никто больше не умрет, Ахмет. А тебя посадят в клетку.
У Ахмета глаза налились кровью. Он все- таки вылил безопасный теперь яд в воду.
— Ну вот, а теперь пошли со мной. — Трубач достал пистолет. — Только сначала брось сумку и оружие. Быстро.
Ахмет бросил сумку. Достал из-за пояса пистолет, тоже бросил на землю.
— Руки! Руки подними. Ахмет медленно поднял руки.
Трубач подошел к нему и стал обыскивать, начав с ног. Это и была его ошибка.
Нож оказался в руке Ахмета, словно материализовался из воздуха.
Трубач отпрыгнул. Вскинул пистолет и моментально взвел курок.
— Ненавижу! — крикнул Ахмет.
И полоснул ножом по горлу. Это был профессиональный удар. Таким он убил милиционеров, таким убил парня на скамейке у «трех елок», таким случайно не убил школьную подругу Трубача.
Таким он сейчас убил самого себя.
Тело его пошатнулось, нож выпал из рук.
Ахмет свалился в воду.
— Тьфу! — сказал Трубач. — Все- таки отравил воду, мразь. Кровью своей ядовитой.
ЭПИЛОГ
Дождь был везде, не только в вечно сыром, промозглом Питере.
Слабый, но злодейски упрямый, он настойчиво моросил и на знакомой уже читателю окраине Москвы, словно рассказывая в сотый раз надоевшую всем историю. Дождь шел давно и совершенно не собирался заканчиваться.
В старой, времен Алексея Михайловича, церкви в тот день народу было больше, чем обычно. Зашли погреться двое молодых людей, на вид особой религиозностью не отличавшихся. Какая-то девушка сосредоточенно стояла пред иконой Богородицы. Это не считая нескольких старушек, не пропускавших ни одной службы.
Все они, не сговариваясь, обернулись, когда в пропахший ладаном полумрак вошли пятеро мужчин в одинаковых плащах, с которых стекали капли дождя.
В фигурах, жестах, тяжелых, усталых шагах — во всем было нечто неуловимо отличавшее их от тех, кто присутствовал в церкви.
Молодой священник, признав старшего, сразу понял, кто они. Он не подошел, молча наблюдая из алтаря за их скорбным ритуалом.
Перед Николаем Угодником — покровителем тех, кто в пути, — поставили пять свечей. За здравие.
Перед распятием — три.
За Тимоху Каскадера — это было давно.
За Боцмана — это было недавно.
И за Билла — хоть он и неизвестно какой веры и если солдат, то не российский. А погиб вот за Россию…
— Да, друг, кто знал, что ты сгинешь в этой ядовито-зеленой дыре… — пробормотал Трубач, смахнув с ресниц дождевые капли.
Все молчали, только Пастух внезапно поднял голову и медленно произнес:
— Совсем недавно я ставил свечку и на помин твоей души, Коля. А она потухла…
Все пятеро с надеждой посмотрели на свечи. Свечи горели ясно, сильно, не думая гаснуть. Они оплывали, отчего завораживающее взгляд желтое пламя подрагивало как живое.
Потом пятеро, думая каждый о чем-то своем, постояли перед Николой, дарующим надежду, перед Георгием Победоносцем — покровителем воинов, перед Пресвятой Божьей Матерью, защитницей любви и жизни. Стояли, как положено стоять воинам перед высоким начальством или знаменем, а уж молились ли они и что мысленно говорили перед святыми образами — один Бог ведает.
Постояв приличествующее время, все разом, не сговариваясь, дружно повернули на выход и, стараясь не привлекать ничьего внимания, снова вышли на дождь.
Вышли, чтобы уже там, за оградой, снова раствориться в огромном городе…