Остаток ночи Джон провел в каком-то полузабытьи. Вокруг него была такая тишина, будто он живет в выдуманном мире, мире грез и воспоминаний. Он сознательно не допускал их глубоко, дабы они не причинили слишком сильной боли. Он пытался подружиться с ними, научиться жить с этим. Он находился в мире, где ничто не имело значения, кроме смеха Вики, ее поступков и жестов, ее настроения.
В то утро Ланкастер был прозрачен, мягок, красив, как никогда. Повсюду плясали сочные солнечные треугольники; голуби бродили по тротуарам, и когда они, держась за руки, приближались к ним, птицы с каким-то странным вибрирующим звуком отрывались от земли. Дома, трамваи, собор, крикливые газетчики – все было затоплено солнцем, и когда они сели в открытый автомобиль Тимора, Джон решил, что это будет самый счастливый день в его жизни. Смеясь, они катались по дорогам, навстречу мчались другие автомобили; локоны Вики трепал ветер, и когда она отворачивалась, взгляду Джона открывалась их пепельная изнанка. Они катили на запад, в воздухе уже ощущалась соль, а сзади и справа тянулась гряда кучевых облаков, копившихся в горах и обещавших к ночи стать дождем. Они остановили машину. С залива дул сильный ветер, и песок был горяч, это чувствовалось даже сквозь сандалии. Когда Вики выходила из машины, ветер подхватил ее легкую юбку, ткань взлетела как перо, как лепесток лотоса. Мгновение Джон смотрел на голые колени, молочную белизну незагорелых бедер, белые хлопковые трусики – внезапно, по какому-то волшебству, приоткрылась завеса, и в растерянности Джон остановился как вкопанный. Вики опустила руки и юбка опала, тут же прилипнув к коленям.
– Вот так! – сказала она спокойно и посмотрела на Джона.
Они рассмеялись и пошли к заливу…
Однажды они поссорились. Точнее, это была даже не ссора, а взаимное недовольство друг другом. Кажется, Вики сказала что-то лишнее, Джон поднялся с кресла, прошел комнату и шагнул на лестницу, взбешенный. Потом он сидел в пивной с приятелями, и искоса поглядывал на девушку из бара. Его странным образом умиляли ее кучерявые волосы.
– Ты сегодня что-то не в духе, – сказал Тимор.
Джон пожал плечами.
– Мне нужно позвонить, – обронил он. Он подошел к аппарату.
– Детка, – сказал Джон.
Вики ответила. Джону показалось, что она улыбается.
– Детка, – с нежностью повторил он.
Джон проснулся, когда разгорелся молодой день. Жалюзи не были спущены, и в окно глядело ультрамариновое небо, где почти в центре повисло сверкающее облачко. Джон все больше рассеивался в воспоминаниях, все больше терял свою индивидуальность. Он тихо лежал в постели, глядя на небо, на мишурный силуэт дерева в блестках, силуэт, застывший в грезах. Потом посмотрел на часы и поднялся.
Он раскуривал первую сигарету и повязывал галстук, когда завыли сирены, предупреждая рабочих об окончании обеденного перерыва. Джон сварил кофе, развернул вечернюю газету. Репродуктор почему-то молчал; зато шумела Риджент, – стрит. Джон тихо сидел в комнате, положив на стол руки; на одном рукаве лежала оранжевая гуашь солнца. Кофе показался ему противным. Он уже забыл о Барроу, где растут и падают корабельные мачты. Джон встал и направился к телефону с уже готовым решением.
– Алло! Мистер Шуман, это Готфрид, – сказал он.
Трубка разразилась приветствиями, голос был сильно искажен, и доносился как будто из подвала, к этому примешивались потрескивания и шорохи, какие-то вибрации, как бывает перед грозой.
– Готфрид, ваш звонок касается моих предложений? А? Я имею ввиду предложения относительно заработка?
– Да, да, мистер Шуман. Я хотел бы знать подробнее о графе Генри.
– Вот! Разум – несомненно ваше достоинство, Джон. Итак, граф уединенно живет в поместье, родовом замке. Еще остались такие чудаки, Джон. Граф не фанатик, слово «патриот» его раздражает, он просто живет своей жизнью. Человек симпатичный, благородный, но, к сожалению, одинокий; больное сердце. Сыну его, Ричарду, едва исполнилось одиннадцать лет. Необуздан, что и говорить! Воспитатели не задерживаются, несмотря на высокое жалование, которое можно, между прочим, сравнить с жалованием на хорошей государственной должности. Вам нужно будет проверить знания мальчика, и подготовить его ко вступительным экзаменам. Вот! Что скажете?
– А кто еще живет в замке?
– Хозяйки нет. Несчастный граф несколько лет назад пережил потрясение, не прибавившее ему, между прочим, здоровья. Когда-то он был очарован совсем юной особой, от которой имеет сына, Ричарда. И все бы ничего, но она оказалась ветреницей. Графу пришлось немало пострадать. В конце концов, шесть лет назад она сбежала с каким-то офицером. И забрала сына, представляете себе такое? Но она все еще продолжает оставаться законной супругой графа и носить его имя.
– Да, но ведь сейчас мальчик у отца?
– Конечно! Парень вырос и теперь стесняет ее. Она вернула сына мистеру Генри около года назад, абсолютным невеждой. Военная школа, по мнению отца, единственное заведение, способное исправить ошибки матери. С графом еще проживает старший сын от первого брака. Парень толковый, умница. Занимается банковскими делами отца в Монте-Карло и Лондоне, поэтому часто в разъездах. Ну вот и все. За исключением немногочисленной прислуги, в замке больше никого нет.
– Хорошо, мистер Шуман. Я согласен на эту должность. Когда можно будет отправляться?
– Ха-ха-ха! Дорогой Джон, как вы похожи на себя! Потерпит. Я телеграфирую моему другу. В путь вы уже готовы, не так ли?
– Да, мистер Шуман. Здесь я завершил все дела.
– Прекрасно, мой мальчик. Я сегодня же рекомендую вас графу. Ну, всего доброго!
Прошло три дня. Готфрид покидал Ланкастер с легким сердцем и одновременно с каким-то гнетущим стеснением в груди. Его никто не провожал. Он, как все, поднял воротник пальто и поглядывал в белое густое небо, с которого опять сыпался снег. Город устал и медленно засыпал под тяжелым пледом. Деревья, дома, тротуары – все было обременено мягкой аморфной массой, но самая тяжелая поступь и самые усталые глаза были у Готфрида.
Накануне вечером он посетил родителей Вики, преподнес Доротее букет гвоздик. Его усадили пить чай. Из смежной комнаты несло краской. Он глядел на дешевый баварский сервиз с синей каймой, на кошку, хватающую на лету колбасные шкурки; на черные кружева и крупный перстень с янтарем, утяжеливший женскую тонкокожую руку, и ему стало ясно, что с этим домом его больше ничего не связывает, здесь он чужой с последнего дня и вовеки. Джон поразился сходству между Доротеей, ее матерью и Вики, которого он раньше не замечал, как не замечал многих вещей, поглощенный своим ясным, теплым чувством. Доротея Холлуорд, тридцативосьмилетняя женщина с Черными пытливыми глазами и темными волосами, выбившимися из-под гребня, была так же невесома, не по-земному изящна. Его попросили принести забытый на кухне нож для фруктов и, выходя, он наткнулся на живописный портрет Вики в красивой раме, которого не заметил прежде. Сердце его заколотилось… Вялый, скучный вечер, когда разговор не клеится и надо бы уйти, да неловко, завершился. Готфрид поднялся от стола, на котором лежала шахматная доска с фигурами, готовый откланяться. Мистер Холлуорд шумно, со свистом втянул воздух и сказал:
– Долли, уже поздно, предложи молодому человеку переночевать.
Джон опустил голову, рассеянно улыбаясь. Они еще какое-то время поговорили, стоя посреди зеленой гостиной, в то время, как по городу проезжали таксомоторы. Но он так и не рассказал Холлуордам о своем одиночестве, о Новом Свете, о ночной маете и снах без сновидений, о том, что уезжает из Ланкастера навсегда.
Потом он шел по аллее, обсаженной акацией и тополями. Ветер приятно освежал лицо, Джон ощущал запах соли, моря. Со вчерашнего дня заметно потеплело, под ногами хлюпало. Джон говорил себе, что он взрослый мужчина, способный преодолевать барьеры жизни. Да ниспошлется ему милость! Нужно тихо постоять на краю ночи, хорошенько подумать; его никто не видит, и он никому не расскажет, что когда-то, прощаясь с Ланкастером, он плакал.
Джон засунул руки поглубже в карманы и пошагал вон из парка, к Роуд-стрит, где играла огнями гостиница «Уэльс», в пивнушках звучали мощные мужские хоры, а далее тянулась вереница тускло освещенных витрин.