— Как-то… не очень… — удивляется Ленчик.
— В ненужном направлении не смотри. Смотри в нужном направлении. Генералом будешь! Все! Вези меня в койку!
…Стандартный кабинет главы агрофирмы, с образцами компотов, салатов и прочего съедобного на стеллажах. Включая даже древнее красное знамя за заслуги. Главное Кочет женщине уже сказал. Оглоушенная Серафима сидит за столом, обхватив голову руками и покачиваясь.
Кочет ласково поглаживает ее своими белыми лапищами по плечам, стоя за спиной.
Неслышно входит своей скользящей походочкой Максимыч — сероватой наружности старичок в мятом затрапезном костюмчике, с палочкой, по причине несерьезной хромоты. Серафима, еще не замечая его, поднимает искаженное, похожее на оскаленную маску лицо.
— Господи! И тебе приказано — ее в мэры? Ее?! Да она нас за одну Ритку с земли сотрет!
— Кто ж это нас с земли стирать собирается, дочечка? — невозмутимо осведомляется старик.
— А-а-а… Батя… Долго добираешься, папа.
— Так я ведь не вы. Это вы все больше на «мерседесах» да «поршах»… А я пешочком… Пешочком я…
— Да будет из себя клоуна корчить…
Максимыч очень долго достает старенькие очки из такого же дряхлого очечника, долго протирает стекла тряпочкой. Так он всегда делает, когда задумывается.
— Так… Ну раз сам Захар здесь, значит, припекло благодетеля. Ну и во что ты на этот раз влип, Захарушка?
— По-моему, это ты влип, Максимыч, — огрызается Кочет.
Милое личико Серафимы наливается кровью до лилово-бурачного цвета. Вскочив на ноги, она вопит яростно, с подвывом:
— Да хватит вам, мудилы! Мы влипли! Все!
Так оно было у всей этой своры или не совсем так — теперь один Господь знает…
Но вот то, что я поначалу абсолютно не представляла себе, что такое Щеколдин-дед, или Фрол Максимыч Щеколдин, сомнению не подлежит. Для меня он всегда был принадлежностью Сомова. Я еще в первый класс ходила, горбилась под ранцем с букварем, карандашами и ластиками, а старец этот уже был неизбежен на улицах, как скамейки садовые или фонари. Еще девчонкой я не выделяла его никак из череды городских пенсионеров-фронтовиков. Только по светлым дням, календарным датам, он менял свою задрипанную летнюю чесучу или осеннее линялое суконце на приличный костюм из синего бостона в полосочку, беретку — на непромятую парадную шляпу из зеленого велюра и суковатую клюку — на трость из полированного самшита. Он даже какие-то орденские планки таскал, впрочем, купить эти колодочки в Военторге при желании ни для кого не составляло труда.
У Фрола Максимыча было доброе, похожее на зависевшееся на ветке до осени забытое яблоко, личико в такую мелкую морщинку, но с бравым молоденьким румянцем на острых скулах. Зубы, однако, были не казенные, а собственные, крепкие, молодые. И он постоянно грыз ими фундучные орешки, которыми также постоянно были набиты его карманы. И любому дитяте, даже мне, он с ходу предлагал:
— Детка, орешка хошь?
Никто не знал, была ли у Щеколдина-деда Щеколдина-бабка, во всяком случае в нашем городе она не жила. Но все с уважением считали, что как отец Максимыч вне конкуренции.
На глазах у всех он поднимал дочек, Маргариту и Серафиму, нещадно гонял их за проколы в школе, заставляя держать планку только на «пятерках», потом отправил учиться дальше, Риту — на юридический в Ленинградский университет имени А. А. Жданова, а Симку — в какое-то финансово-банковское заведение.
Помаргивая подслеповатыми бесцветно-серыми глазками, он видел в Сомове все. Да и знал всех.
Никто не задумывался всерьез, откуда в городе появляются все новые и новые Щеколдины. А они появлялись из разных краев вплоть до Средней Азии и Якутии постоянно. Он всех своих собирал до кучи, выращивал свою грибницу планомерно и продуманно. Какие-то деверья, золовки, шурины, дядья и прочие укоренялись на наших берегах с неизбежностью подберезовиков и маслят, и когда в конце восьмидесятых городская газета «Призыв» посвятила щеколдинским целый номер, на снимке под заголовком «Семья патриарха» были втиснуты шестьдесят три персоны, от санитарного инспектора до начальницы нашего ЖЭКа. Это не считая уже сидевшей в кресле горсудьи Маргариты и управляющей отделением Сбербанка Симки-Серафимы.
О личных служебных заслугах Фрола Максимыча почти не упоминалось, но можно было понять, что он отдал молодость служению отечеству в неких очень закрытых, не то чисто военизированных, не то все-таки гражданских, но несомненно державных структурах.
Он даже пенсию себе пробил если не персональную, то какую-то специализированную.