Нет, может быть, и репа. Но ведь мыслящая. Пока еще?
Ладно, Лизавета, трогаем…
Часть первая
Глава первая
ПОД КОЛПАКОМ
Двадцать девятое июля.
Жара.
Зной.
Пекло.
В проемы между кладбищенскими старыми липами видна белесая, разморенная Волга. Даже сюда, на погост, доносится музыка с радиостолбов на пляже, визги и крики москвичей, которых выплеснула с утра первая воскресная электричка.
Дело понятное: до Сочей далеко, в самостийный Крым не сунешься, да и дороговато там — почти как на всяческих Кипрах и в Туретчине, а тут два часа трясучки от столицы — и почти рай.
Вода в Волге условно чистая, потому как главная оборонка в Сомове давно скончалась, грязнить речку почти некому, а в окрестных лесах речушки и родники работают как заведенные и подпитывают Волгу чистейшей водой, которую даже пить можно.
Я не первый месяц как из Москвы, но только сегодня выбралась на могилу деда, академика Иннокентия Басаргина. Здоровенный стоячий камень притащили когда-то из Карелии на дедову могилу его благодарные ученики: тогда к отечественной картошке отношение было серьезное и здесь, в филиале столичного института, выводились и испытывались классные сорта, но нынче уже ни черта не осталось — ни учеников, ни филиала, на опытных делянках стоят, как уродливые комоды, замки новоявленных богачей, а теплицы прихватила местная коммерческая агрофирма «Серафима».
За многие годы надгробие покрылось коростой, в трещинках растет мох, от золоченых букв остались только намеки, и я рада, что дедов профиль высечен в камне, а не изображен на бронзовой или медной доске: мародеры, которые обдирают все на свете, имеющее отношение к цветным металлам, и волокущие медяшку и бронзу в скупку, добрались бы уже и до Иннокентия.
Я ковыряюсь в трещинках садовым ножом, отмываю камень мощными шампунями и удовлетворенно наблюдаю за тем, как гранит приобретает свой натуральный благородный цвет, темно-серый, с вкраплениями красноватых искорок.
Неподалеку от меня возится у здоровенного дубового креста, венчающего надгробие бывшей мэрши Маргариты Федоровны Щеколдиной, начальник нашей гормилиции Лыков. Он снял форменную куртку с погонами майора (уже!), крутые толстоватые плечи лоснятся как у тюленя, а майка под мышками черна от пота.
Лыков привинчивает мощными винтами застекленный фотопортрет моего главного врага. Он уже успел мне пожаловаться, что какие-то хулиганы постоянно мажут изображение всякой гадостью, бьют стекло, и наши славные городские органы внутренних дел вынуждены постоянно восстанавливать фото мэрши, в знак уважения к ее великим заслугам.
Щеколдиниха выглядит на снимке роскошно, с широченной лентой градоначальницы через плечо, на фоне развернутого триколора, и, если бы я точно не знала, что это была за тварюга, я бы приняла ее за нормальную и даже милую даму среднестатистического возраста.
Я прекрасно понимаю, что забота о мэрше — просто предлог. Майор Лыков пасет меня уже третий месяц. И не только он.
Город Сомов никак не может понять, какого дьявола некая Лизавета Туманская (в девичестве Басаргина) возвратилась в родные края.
Майор Лыков (тогда он еще был сержантом) лично надевал на меня наручники, отвозил из камеры предварительного заключения в суд, не допускал ко мне Гашку, то есть Агриппину Ивановну, которая пыталась меня подкармливать, и на его ягодице есть след от моих зубов, потому как однажды, когда он стал слишком наглым, я, вызверившись от отчаяния и скорбей, укусила его, как элементарная дворовая шавка.
Так что мы с Серегой почти родные.
Мы тут все в Сомове родные.
Но — почти.
Лыков утирает мокрое, похожее на ржаную буханку личико, в которое, повыше облупленного на солнце шнобеля воткнуты голубенькие глазки, и интересуется издали:
— Лизавета! Квасу хошь? У меня в машине бутылек. С хреном.
Я отказываюсь.
Лыков шлепает за ворота, к милицейскому «жигулю» с мигалкой за своим квасом.
Мне интересно, о чем он будет толковать с пацанками, которые постоянно сопровождают мою машину на двух велосипедах с моторчиками и одном крутом скутере. Я раздвигаю кусты сирени у наружной ограды и смотрю на них. Две девчушки абсолютно стандартной тинейджерской штамповки. Та, что на японском скутере, — еще безгрудая, плоская как дощечка, с выцветшей на солнце, почти белой волосней, ведет себя властно. Модненькая такая, в оборванных джинсовых шортиках, оранжевом топике, в громадных противосолнечных очках.