Жестяная крыша школы частично вскрыта, там стоят ведра с краской. Гришка с опаской разглядывает бум.
Струхнул.
И мне это очень не нравится.
— А ну-ка… Забирайся! — подсаживаю я его на бревно.
Мальчик стоит раскинув руки, покачиваясь, плотно закрыв глаза. Губеныши подрагивают.
Шепчет испуганно:
— Мам, я же упаду.
— Упадешь — поднимешься. Раз влез — иди до конца! — беспощадно заявляю я.
— Мне же страшно, мам…
— Открой глаза! Вот так-то лучше. Молодец! Никогда не закрывай глаз, когда боишься.
— Мне все одно страшно.
— А ты сам себе говори: «Не страшно! Не страшно! Не страшно!». Я говорила, Гришуня. Вот увидишь — это здорово помогает.
Он осторожно передвигает крепкие ножки по буму.
Смотрит только вперед. И шепчет:
— И не страшно… И не страшно… И не страшно…
Два раза он слетает с бревна, на третий доходит до конца бума, спрыгивает ко мне на руки. Я целую его в маковку.
Он победил.
Он счастлив.
Он теребит меня, прыгая:
— Давай еще, мам! А?
— Пошли, пошли… Сейчас некогда.
Мы идем к распахнутому настежь парадному.
— А я тоже тут учиться буду? Как ты?
— Ну, через годик… может, два…
— А почему тут никого нету?
— Каникулы. Только есть тут кое-кто. Она всегда здесь. Каникулы — не каникулы…
Я не ошибаюсь.
Нина Васильевна в гулко-пустынном коридоре, куда распахнуты двери классов, присев, размешивает в ведерке побелку. На газетах, расстеленных, чтобы не пачкать скрипучий паркет, — ляпы и разводы известки, но на ее отглаженном рабочем халате (даже с белым воротничком) — ни пятнышка. Она у нас чистюля. Махонькая, со своей пушисто-седой головкой, она похожа на одуванчик.
Над ее головой, сидя на высокой стремянке, бородатый загорелый человек лет тридцати пяти, в колпаке из газеты, драных джинсах и в линялой футболке белит кистью потолок.
Господи! Сколько же лет я гоняла по этому коридору?
Горло у меня перехватывает от растроганности, и я говорю сипло:
— Здрасте вам, Нина Васильевна.
— А… Басаргина…
— Покуда Туманская.
— Для меня ты всегда Басаргина. Долго собираешься. Заждались.
— Так вышло.
Она задирает голову:
— Николаша, а ты Лизавету не помнишь?
— Да, кажется, бегала под ногами какая-то мелочь пузатая…
Гришка недоуменно переспрашивает:
— Мам, а ты была пузатая?
— Это дядя так шутит. Юмор у него такой… Дубоватый.
— А можно я тут побегаю? Посмотрю, где ты училась…
— Можно, мальчик, можно. Ну что ж… Ступай за мной… В директорскую…
— Как всегда?
…Директриса за эти годы как-то усохла, уменьшилась, худенькие ручки свободно болтаются в рукавах. Она привычно включает электрочайник на столике. Протирает салфеткой чашки. Экономно добавляет в чайничек щепотку заварки.
— А что это за тип, с кисточкой? Тоже учитель?
— Коля? Лохматов Николай? Да нет. Медик. Главный врач в нашей больнице. Когда еще в город вернулся.
— И потолки белит?
— А мы тут, Лиза, все сами. И белим, и стеклим, и крышу штопаем… Такие, значит, времена… Кто что может…
— Я удивилась, когда мне сказали, что вы еще в директрисах.
— С пенсии вернулась. Прислали тут одного, молодого, только он как-то недолго продержался. Бежит народ в столицу. Хоть за метлу — но там! Это вот только Лохматик… Подучился в Первом меде, и домой.
— Это что? Упрек в мой адрес, Нина Васильевна?
— Ну почему же? Я ведь все понимаю, Лизавета. Для тебя здесь все было — как по костру босиком идти. Обида да боль. Все Щеколдина Ритка истоптала. А я вот в твое воровское преступление… с наказанием… никогда не верила…
— Ну хоть за это спасибо.
— «Спасибо» — это я тебе сама собиралась говорить. Даже письмо как-то сочиняла… Мол, не подкинешь ли родимой школе по жуткой нашей нужде чего-ничего из своих миллионов? Артур Адамыч все насчет фортепьяно настаивал. Посыпался инструмент.
Артур Адамыч — это наш учитель музыки, такая элегантно-неряшливая жердина с большими ушами, французскими усиками, почти один к одному похож на Дон Кихота.
— Господи! И он еще преподает свое пение? И с городским хором тоже носится?
— А куда денешься?
— Чего ж вы раньше не прочирикали? У меня, конечно, своего почти что ничего и не было, но к супругу могла подкатиться. Он вообще-то не очень жадный… Был… А теперь…
— Да носят наши сороки на хвосте, что теперь.
— На здоровье. Только опоздали вы с миллионами, Нина Васильевна. «Финита ля» все на свете! И комедии, и трагедии, и все остальное в придачу… Это насчет «ешь ананасы, рябчиков жуй!». Мне б теперь самой — не до жиру, быть бы живу…