Только дурак не поймет, что Ирка в полном порядке и готова к самым изощренным любовным схваткам.
Впрочем, она не столько оскорблена, сколько умело играет смертельную обиду. И, закрыв лицо руками, исторгая слезы, бросается в глубину квартиры. Щеколдин, потоптавшись и швырнув на пол рыбу, идет вслед за нею, включая по дороге свет. Через гостиную, где накрыт праздничный стол, в спальню.
Где, уткнувшись лицом в подушки, истово рыдает Горохова Ираида.
— Господи-и-и… Тут ночей не спишь и близко к себе никого не подпускаешь… Думаешь, думаешь, ну как же он там?! А он… Кобель проклятый!
Зюнька остается стоять в дверях, явно оставляя себе пути для отхода и драпа.
— Кто тебя впустил? Как ты сюда пролезла, Ираида? — растерянно спрашивает он.
Ирка вздымается и идет на него напористо и неустрашимо:
— Я сама себя впустила! Я не пролезла! Это пусть кошки твои драные пролезают! А я жена… Я к мужу пришла!
— Ты что? Очумела?! К какому еще мужу?!
— К единственному. Других не было… нету… и не будет!
— Слушай, что тебе надо? Деньги, что ли?
Горохова изображает крайнее потрясение, шепча:
— А… ты опять платить мне собрался? Тогда уж за все плати, Зюня! И за то, как меня вот тут на этой кроватке впервой разложил… Я же тебе себя девушкой принесла. Почти… И как бегал за мной… Одно и то же выпрашивал. Не мог ты без меня, да? Забыл?
— Я… я людей позову.
Горохова хохочет:
— Зови, миленький! Пусть все слышат, что за урод всем городом рулить собирается.
— Слушай, Горохова. Уходи по-доброму… а?
— А если нет? Выставишь меня, да? Как мамочка выставляла?! Валяй, мне не впервой. Только не забудь вспомнить, как я сына тебе чуть не под забором рожала! Сыночка нашего…
— Ну Гришка-то при чем? Хоть его-то не трогай.
И тут Горохова выкидывает то, чего он не ждет.
Она не просто опускается перед ним на колени, она распластывается всем телом и обхватывает его башмаки.
— Зюнечка, миленький… Ну прости ты меня за все. Только не гони меня. Я же люблю тебя больше жизни. Я что угодно… Только не гони…
— А, черт… Да кто тебя гонит? — слабо бормочет Зюнька.
…А майор Лыков удовлетворенно крякает, когда в окнах на втором этаже выключается свет. Он набивает номер на своей мобиле, ухмыляясь:
— Степан Иваныч! Это Лыков. Докладываю. Сначала орали. Вообще-то сильно… А теперь? Теперь свет выключили…
Степан в пижаме сидит в постели с мобильником в руках. Серафима сидит тут же, в их спальне, перед трюмо, накладывает ночной крем на лицо.
— Свет выключили? Это хорошо… Можешь больше там не торчать…
Степан Иваныч надевает очки и с каким-то странным интересом рассматривает что-то мурлыкающую под нос женщину.
— Ну ты у меня и умница по постелям, Сима. Все как ты просчитала.
— Не первый год замужем, Степа.
— Думаешь, уломает она его?
— А то нет? Он только с виду мужик, а так — теля молочное. Ритка его испортила. Что мамочка решит — так и будет. Да ему и все равно, по-моему, Ирка или еще кто… Привык мутер в рот смотреть — его теперь любая захомутает… Лишь бы не самому решать.
— Что-то мне все это, Серафима, не очень. Кажется, нахлебаемся мы еще с этой Ираидкой…
— Не боись. Взбрыкнет — стреножу.
Серафима перебирает на трельяже флакончики с духами, выбрав, душится за ушами.
— Слушай, у тебя что? Духи новые…
— Это все Кыська. «Мама! У тебя духи вульгарные…» Ничего себе вульгарные… Триста баксов пузырь. «Весь мир возвращается к классике!» «Шанель» приволокла, засранка. А тебе что? Что-то не так?
— Все, что ты делаешь, мне всегда — «так»…
А я сплю.
И это моя последняя спокойная ночь на месяцы и годы вперед.
Мне даже ничего худого не снится.
Спит Л. Ю. Туманская. Она же Басаргина.
И не знает еще, кто и чем ее завтра разбудит!
Глава шестая
«К БОЮ, МАДАМ! К БОЮ!»
Еще до рассвета Гаша услала меня в Плетениху за свежей домашней сметаной. Но денег на бензин для «фиатика» не дала. Пришлось пилить на ее древнем велосипеде.
Муж Агриппины Ивановны, дядя Ефим, в деревне меня уже ждал. Сидел возле погреба, дымил «Беломором» над бидончиком литра на три. Гаша на него спихнула все хозяйство, он и пас их двух коровок, и доил, и молоко прогонял через ручной сепаратор.
Сметана у них была классная, плотная, пахучая и чуть-чуть коричневатая от лесных трав.