Пиарщика Петровского и его ассистентку уже узнают на улицах.
Зюнькина команда заняла цокольный этаж в городском клубе. У них несколько разгонных машин и мотоциклов. В один час почти на всех улицах повисли растяжки с призывами насчет Зиновия.
На площади перед мэрией поставлен цветной картонный Зюнька, такой плоский макет в человеческий рост, на подставке. У макета дежурит фотограф из горателье, с поляроидным аппаратом на треноге.
Аппарат японский, желающие могут щелкнуться вместе с картонным кандидатом и тут же совершенно бесплатно получить снимок в цвете.
Сомов зашевелился. Вернее, его умело растолкали.
Местное радио после смерти Щеколдинихи работало только раз в неделю, по субботам, с программами из местной жизни на тридцать минут.
Теперь они тарабанят из своей студии ежедневно. Шесть раз в сутки. По пятнадцать минут. На веранде у меня висит «вэфовский», еще дедовских времен, карболитовый громкоговоритель. Когда-то в Советской Латвии репродукторы делали классные. Работает он громко и чисто.
Чаще всего стала выступать Ирка Горохова. Читает, конечно, по бумажке то, что ей сочиняют, но голосишко выразительный, она еще в школе на вечерах «Песню о соколе» засаживала…
Но покуда разливается наша местная дикторша, я слушаю внимательно, прикидывая, на чем Горохову можно будет подловить…
Лохматик сказал, что по положению мне тоже дадут повякать.
В общем-то, ловить Ирку не на чем. Пиарщик вовсе не дурак. Все острые углы обходятся ловко и продуманно. Агриппина Ивановна сопит как паровоз на подъеме, но покуда помалкивает.
«Добрый день, город! — подражая «Маяку», выдает дикторша. — Широкий размах приобретает кампания по внеочередным выборам главы городской администрации. Трудящиеся и общественность города называют имена все новых кандидатов. Имя Зиновия Семеновича Щеколдина у всех на слуху. Но сегодня мы пригласили к микрофону не его, а женщину, которая прошла вместе с кандидатом большую часть его хотя и краткого, но нелегкого жизненного пути и готова и впредь делить с молодым энергичным мужем все тяготы общественного договора, который в день выборов заключат народ и мэрия. Прошу вас, Ираида Анатольевна…»
— Ну, блин! — не выдерживает Гаша.
— Тихо… Тихо…
Я слушаю Ираидку и думаю о том, что из нее могла бы выйти приличная драматическая актриса. Дозировка скорби и оптимистических надежд выдерживается точно. Она даже воду из стакана пьет, как товарищ Сталин в июле сорок первого. У Иннокентия Панкратыча даже пластинка где-то сохранилась.
Ираидка выдает с придыханиями и вроде бы трудными паузами:
«Дорогие мои! Сограждане! Вы все знаете о трагической судьбе бывшего мэра нашего города. Сегодня в любом городе России это не почетная должность, а смертельно опасная работа, на которую может решиться только мужественный, уверенный в своих силах и в своих намерениях человек. Именно поэтому я как мать и как жена…»
Когда в очередной раз она зацикливается на этом «как жена и как мать…», Гашка не выдерживает и выдергивает с мясом шнур динамика.
И вопит:
— Жена она, а? Мать она, а?! Ну ни стыда ни совести!! И из какой помойки они ее опять вытащили?!
— Да брось ты, Агриппина Ивановна… — абсолютно невозмутимо замечаю я. — Тут хоть стой, хоть падай… А и жена она, да и мать тоже…
— Во бл…во! Нет, ну что же это за жизнь такая, Лизка?!
— Форма существования белковых тел.
— Чего?!
— Как учили, Гаш. Жизнь есть форма существования белковых тел…
— Ну существуй, существуй. Только не свихнись, как прокурорша Нефедова…
— Не дождутся.
На веранду заглядывает Кыся. В кожаночке с заклепками. В бандане. Бахилах со стальными носками. Все ясно. Сегодня она играет в крутую рокершу.
Раз она здесь, значит, и вся легкая кавалерия с нею…
Я их не звала, но девчонки сползлись сами. Сразу же. В благодарность за дележку женским опытом, что ли?
Гаша сразу же, фыркнув, уносится с веранды. Кыську она не терпит.
— Готово, Лизавета Юрьевна? — вежливо спрашивает девочка.
— Все тут… — заглядываю я в сумку. — Только передай Гришкины шмотки не этой задрыге, а Зиновию.
Кристина долго молчит, глядя в потолок, и потом объявляет:
— Я к ним не пойду.
— Ты же Григорию Зиновьевичу не то троюродная сестра, не то двоюродная тетка… Почему же?
Кыся покрывается багровыми пятнами.
— Потому что все это — сплошная подлянка. И Зюнька. То без презрения и вспомнить ее не мог, а теперь перед этой сучкой хвостом виляет.