— Ты… ты зачем свернул?
— Заправиться надо: бак сухой.
Через час на абсолютно безлюдную площадь у мэрии из боковой улицы выползает «Волга» Чичерюкина. Из нее выбирается, озираясь, Туманский, конспиративно поднимает ворот плаща, надевает темные очки. Оглядывается на Чичерюкина, который неподвижно сидит за баранкой.
— А ты чего расселся, Кузьма?
— Нет, Семен… Нет… Это уж ты сам…
— А где это? Ну, фамильное гнездилище?
— Забыл? Мы же его как-то наблюдали. Издали. Когда там еще эта кошмарная руководящая дама пребывала. Эта самая Щеколдиниха еще заборов нагородила — прямо гарнизонных.
— И как это Лизавета у них этот фамильный сарай отыграла? Это же я обещал ей, клялся. И не сумел. И тут мне вонзила!
— Короче! Направо. Вон в ту улочку. И ниже, к Волге. Тут все к Волге…
Туманский, в явной неуверенности, медленно уходит от «Волги». Чичерюкин откидывается, надвигает кепарь на нос и собирается подремать.
Когда Сим-Сим добирается до дедова терема, где-то в глубине подворья глухо бухает ритмичная музыка. Слышны неясно смех и голоса. Ворота на подворье закрыты. У ворот горит уличный фонарь. Туманский, недоуменно прислушиваясь, входит из темени в круг света, снимает темные очки, явно медлит, поправляя галстук-бабочку и обмахивая платком лакировки, поскольку он все еще в смокинго-ресторанном наряде. Снимает плащ и вешает его на плечо, потом, подумав, перевешивает на сгиб руки.
Решительно дергает калитку-дверь. Она заперта.
Он нажимает кнопку звонка. Никакого ответа.
Тогда он стучит в ворота.
— Эй, там, на палубе! Есть живые? Госпожа Туманская… Сударыня… Лизавета Юрьевна… Лиза-а-а!!
Не дождавшись ответа, он раздраженно пинает ворота ногой, оглядевшись, уходит в темень. Прямо в кустарники, лопухи и крапивы под оградой.
Чертыхаясь беззвучно, пробирается в темени и зарослях вдоль сплошного деревянного забора, прислушиваясь к становящейся громче музыке, наконец находит узкую щель, заглядывает в нее. Видно плохо, и он опускается на колени. И балдеет:
— Та-а-ак…
У местных нимф тут шабаш.
Между деревьями на бельевой веревке сушатся мокрые после купания трусики, бюсики и купальники девчонок. На траве содрогается в бешеном ритме мощный музыкальный центр. На полянке полыхает костер, над которым висит котел с варевом, а над ним колдует, тоже пританцовывая под музыку, Гаша. А вокруг костра — отчаянно веселый пляс вопящих юных ведьм. Девчонки извиваются, ухватившись за руки, с мокрыми волосами, в венках и набедренных повязках из травы и кувшинок. Но главное — забыв обо всем на свете, в ту ночь отплясываю среди них, хохоча, и я. Тоже с мокрыми распущенными волосами, картинно задрапированная банной простынкой.
Гаша у костра с котлом вскидывает половник:
— Девки! Хлёбово готово!
Ликующий общий визг с воплями встречает это сообщение. Музыка меняется на нечто очень томное и притихает.
Кто-то включает фонарик над головой стоящего на коленях Туманского и освещает его сверху. Это Лыков. Туманский садится и заслоняет глаза от света. Лыков заглядывает в щель.
— Какого черта?! — злится Сим-Сим.
— Неприлично… в вашем возрасте… подзаборно… втихую… за особами… без ничего почти что… подглядывать. И вроде солидный мужчина.
Туманский поднимается и отряхивает грязные коленки платком.
— Вы тоже мужчина.
— Я не мужчина, я сотрудник милиции… при исполнении.
— Ну и что ты тут исполняешь, служба?
— Восемь звонков от соседей… от этого балдежа… документики попрошу.
Сим-Сим фыркает:
— Зачем? Я Туманский.
— Ого! Тот самый?
— Очевидно, тот.
— Тогда извините. Как бы имеете право. А что же это вы тут, вот так вот. А Лизавета Юрьевна там? Вот так вот…
— Слушай… Ну не в службу, а в дружбу… Не видел ты меня… Не было меня здесь… Ну ты же сам мужик… Понимаешь?
— Понимаю.
Туманский, похлопав его по плечу, быстро уходит, почти убегает, проламываясь сквозь заросли и волоча за собой по земле плащ.
— Ну, блин… Да ни хрена я уже не понимаю.
Между прочим, про посещение меня Сим-Симом я ни фига не ведала с полгода. И только потом раскололся Серега Лыков, и кое-что я выковыряла из Кузьмы.
Уже светает, когда сонный Чичерюкин пьет кофе, стоя с термосом в руках близ «Волги», и разглядывает, как, держась слишком прямо, к нему тащит себя помятый, хорошо выпивший Туманский, без «бабочки», в расстегнутой манишке.
— Так… — вздыхает Кузьма. — А где плащ?