— Не обо мне речь. Неужели до тебя не доходит, что эта девочка тебя отчаянно любит?
— Кто?!
— Все, что она делала раньше, делает сейчас и еще сделает завтра, подчинено только одному: эта девочка почти безумно… безоглядно… и очень-очень храбро доказывает сама себе, что она сможет жить и быть без тебя.
— И это ты называешь любовью?
— Ну а что я говорила? Ты никогда не знал, не понимал, а возможно, по-настоящему не любил ни одной женщины. Мы все были для тебя просто зеркалами, в которых ты видел только прекрасного, обожаемого и лично тобой горячо любимого — себя!
— Слушай, ну ты что? Совсем озверела? Хватит меня пилить!
— Черт с тобой… Не буду…
В Сомово я возвращаюсь среди ночи уже. Верхом, или, как Гашка говорит, «верхи». Кобылка, поцокивая новыми подковами, выносит меня шажком на площадь перед мэрией. Тут никого нету, кроме картонного Зюньки и патрульного «жигуля», возле которого сидят все тот же сержантик Ленчик и майор Лыков.
На этот раз дуют не пиво, потому как Лыков тут же накрывает газеткой бутыльмент и закусь.
Он выходит мне навстречу и ухмыляется озадаченно:
— То понос, то золотуха. Уже лошади по центральной площади, как по конюшням, разгуливают. Да еще белые. Лизавета!
Я, не поднимая головы, останавливаюсь и спешиваюсь, то есть сползаю задом через круп Аллилуйи вниз, потому как набила ягодицы до ужаса, от седла отвыкла, и пятая точка у меня горит синим огнем.
Но это вовсе не та боль, от которой я плачу вовсе не суровыми мужскими слезами.
— Ну ты у нас прям всадник без головы. На кой черт тебе еще и копыта? Ну, на метле я бы еще понял…
— Ой, Серега-a-a…
Я утыкаюсь ему в грудь и реву уже в голос, молотя его кулаками.
— За что, Лыков?! За что?!!
И он невольно гладит меня по голове, ничего не понимая. Только бурчит:
— Чего «За что?» «И почему?» Тебе видней… Но я же тебя предупреждал… Ну не будет тебе здесь никакой жизни… дуреха…
Дом дедов темен. В саду я привязываю расседланную Аллилуйю рядом с коровой Красулей. И прошу их:
— Вот что, девки. Не брыкаться мне тут, не бодаться. Хоть вы живите как люди.
Втихую, чтобы никого не будить, я добираюсь до кабинета и плюхаюсь в темени на дедов диван.
Подо мной кто-то испуганно вскрикивает.
Я вскакиваю и нашариваю кнопку ночника. На постеленном диване сидит Элга в ночных одеяниях, вся в креме, сонно щурится.
Я вздыхаю так, словно у меня не просто гора — целый горный хребет с плеч свалился.
— Господи, Карловна. Как же я по тебе соскучилась!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
РАЗВОД ПО-КОРПОРАТИВНОМУ
«Взвейтесь кострами, синие ночи!»
Мы рванули, как юные пионеры, и — понеслись!
Что-то случилось в тот день, когда я въехала, наподобие Орлеанской девственницы, верхом на моей несравненной Аллилуйе в город Сомово…
Не с городом — со мной!
Потом я как-то прикинула, что это были всего одиннадцатые сутки с начала моей избирательной кампании, а я прошла уже через столько событий, что раньше мне бы их на год хватило.
Это если считать с того момента, когда я впервые вступила в служебные апартаменты губернатора Алексея Палыча Лазарева.
Который все еще где-то там телепался по процветающим Китаям…
Впрочем, я о нем как-то перестала постоянно думать.
Потому как, если честно, он бросил меня в глубокие воды на выживание. И, кажется, это было испытание. Он просто смотрел — потону ли я или выплыву. Без него. Может быть, даже дожидался, когда я булькну.
Как короста на заживающей болячке вдруг скукожился, засох и отвалился мой Туманский.
Там, в его резиденции, я поняла, что никакой своей вины за собой он не чувствует, да и выставить нашу разлучницу он мог бы в момент. Но не выставил.
Ну и я впервые по-крупному обозлилась на сомовцев.
Всем было на меня глубоко наплевать.
Даже когда нас с Лохматиком грабили в электричке, никто из пассажиров не шелохнулся. Здоровенные мужики остекленели и смотрели за окна, внезапно заинтересовавшись подробностями почти осенних уже пейзажей.
Лыков тоже вильнул — сказал, что это дела транспортной милиции, и там, на рельсах, не его епархия.
Чем больше я думала о дарах с небес, подброшенных мне от неизвестного доброжелателя, тем больше грешила на Зиновия Семеныча Щеколдина. У него были какие-то заначки, оставшиеся от «мутер», аптека его прилично доилась, в конце концов, он мог втихую от всех своих просто стрельнуть приличную сумму у корешей. Ему бы дали.