Тем временем армия Итсена добралась до Рысьей лапы. И я не удивилась тому, что сержант при первой возможности убил себя. Он боялся трибунала, мысли о том, что случилось в Хомлене, заживо уничтожали его. Он понимал, что за это предательство его колесовать мало. Но отвечать по закону Айн не хотел. А потому бросился на меч. Именно сержант оставил тот след самоубийства у часовни, который я затирала после свадьбы.
Людские законы на Айна Хардона больше не действовали, и пришло время для магии годи. Для того, что описал сержант, я не находила другого определения, потому что отец Беольд действовал уж точно не как священник. Это была поразительная смесь церковного проклятия и ритуалов северных шаманов древности.
Тело предателя разрубили на сотню кусков, годи проклял и зачаровал каждый, а потом часть сжег, часть скормил воронью, часть — собакам, часть бросил в воду, часть закопал. Причем не в одном месте, а в нескольких и очень далеко друг от друга.
Чары годи привязали Айна Хардона к миру живых, стократно усилили его отчаяние, раскаяние и терзающее его чувство вины. Именно ритуал отца Беольда частично превратил призрака в нежить. Поэтому для сержанта произошедшее все эти годы оставалось только-только пережитым, а, значит, огромной разверстой кровоточащей раной. Его боль и отвращение к себе были так сильны, что его чувства хлестали по мне даже сквозь заслон, которым я отгораживалась от чужих эмоций.
Проклятие годи было детищем северной магии. Насколько я знала, в формулах таких заклятий прописывалось и условие, которое нужно выполнить, чтобы освободиться.
— Да, условие есть, — подтвердил сержант. — Он должен стать счастливым.
— Почему из всех жителей Хомлена и обитателей крепости годи выбрал именно моего мужа?
Я обхватила себя руками, топталась на месте и чувствовала, что, несмотря на чай, который я припасла и уже выпила, и очень теплую многослойную одежду, постепенно превращаюсь в ледышку.
— Потому что я трус. Я ушел от людских законов. Он отвечал за меня и наказание несет не за свою вину, а за мою, — честно, без увиливаний ответил сержант.
— Ты о ссылке? — уточнила я.
— И о ней, и о трибунале. Там его оправдали, но титул не вернули.
— Ее Величество лишила его титула? Но за что? — поразилась я.
Айн развел руками:
— Кто ее, бабу, разберет, — и тут же покаянно добавил: — Прости, госпожа. Он прошения раз в год пишет, чтобы титул вернули, но все отказы получает.
Понятно, поэтому сержант так воодушевился, когда я назвала мужа лордом. Надеялся, что несправедливость исправили.
— У него были земли. Что с ними? — я в который раз потерла замерзающий нос.
— Королева забрала. Только вещи дала вывезти.
Вот и объяснение дорогим картинам, коврам и фарфору.
— Лорд Эстас, наверное, был в ярости, когда у него титул забрали? — предположила я.
— Нет, — Айн сокрушенно покачал головой. — Не был. Его к жизни ничто не привязывало… Один на свете остался. Все знали, что он герой, а измена моя, но виноватым столичные его сделали. Надо ж было кого-то наказать, — он махнул рукой. — Вот трибунал для того устроили, все отняли. А потом день памяти был, сто восемьдесят дней. Командир как раз из столицы вернулся после приговора, Хомлен увидел, как первый раз, горе людское почувствовал.
— Но его вины не было, — вставила я.
— Не было. Но когда это мешало себя винить?
Я молча кивнула, соглашаясь.
— Вот и я о том, — вздохнул Айн. — Он уже решился почти на это. Ну… ты понимаешь, госпожа.
— Нет, не понимаю. О чем ты?
Сержант глянул на меня исподлобья, но я предпочитала не озвучивать догадки, а слушать ответы.
— Жизни он себя лишить хотел, госпожа. Уже знал, как, и на тот вечер назначил.
— Откуда знаешь? — недоверчиво нахмурилась я.
— То просто. Человек иным становится и живет будто сразу в двух мирах. Я потустороннюю половину к Тэйке отвел. Он бы там без меня не оказался.
— Но одной лишь дочери не хватило, чтобы он стал счастливым, — горько усмехнулась я. — Поэтому ты так на меня надеешься.
Он кивнул, виновато улыбнулся. Я снова постучала ногами друг о друга:
— Пока я не окончательно стала сосулькой, что там в роще?
Сержант отрицательно замотал головой, отступил на шаг.