На столе — бутылка коньяка, раскрытая банка сардин, хлеб, колбаса.
Франц, приставленный к Русанову для охраны, потер руки:
— Все равно война, господин капитан. Коньяк и хорошая закуска — мечта солдата. Ешьте, пейте…
Поесть они не успели: появился надсмотрщик и сказал, что капитана Русанова вызывает майор Сахаров.
Александра отвели в соседний коттедж. На полу комнаты он заметил пятна крови и с ужасом подумал: снова начинается.
Из боковой двери вышел майор в немецком кителе с нашивкой «РОА» на рукаве.
— Как доехал, Русанов? Перекусил немного? Выпил? О! Глаза блестят! Значит, немного заправился?..
— Я с вами свиней не пас, чтобы вы «тыкали» мне! — ответил сердито Александр. — С кем имею несчастье говорить?
— Почему несчастье? — пожал плечами власовец. — Скорее — честь. Майор Сахаров, служу в контрразведке в армии генерала Власова. В сорок первом командовал в Красной Армии… Ну и как ужин? А коньяк? Это венгерский…
Сахаров кивнул надсмотрщикам. Те подскочили к Русанову, надели на его руки наручники.
— Так будет надежней, — сказал власовец. — Я знаю, как тебя брили-стригли парикмахеры в Орле. А теперь рассказывай.
Русанов смерил его гневным взглядом.
— Неужели вы думаете, что я расскажу о том, что вас очень интересует?
— Твое дело! Но если будешь молчать, про колбасу и кашу забудь! Я посажу тебя на «диету». Двести граммов эрзац-хлеба и кружка болотной воды. Как раз для твоей богатырской комплекции. Две недели…
— Это ты от злости показываешь свои зубы, майор! Ты кипишь потому, что немцы драпанули из Орла и Белгорода. Нет, кровь партизан пролилась не напрасно, и мои страдания здесь тоже не напрасны. Мы победим фашистов! И тебе, Сахаров, как приблудной собаке, придется искать другого хозяина, если до того времени наши тебя не схватят!
— Уведите его прочь! — приказал конвоирам Сахаров.
Русанов сидел на «диете». Как завидовал он своему другу Василию Яремчуку, который воевал в это время на железных дорогах Правобережья!
Весной 1942 года минер Яремчук выступил на Всеславянском митинге от имени украинского народа. Эту речь слышали генерал Строкач и кинорежиссер Довженко. Русанов с ними возвращался из Колонного зала Дома союзов. Довженко сказал, что поставит о Яремчуке художественный фильм.
А кто же теперь он, Русанов, в глазах Строкача и режиссера Довженко? Пока что он для своих — «пропавший без вести».
В камере тишина. Русанов сидел на нарах и прислушивался к журчанию ручейка за стеной. Пахло влагой, гнилью.
«Лютцен. Лютцен…» — вздохнул он тяжело и, покачиваясь на нарах, стал вслух сочинять стихи:
Александр стиснул кулаки, застонал.
Вдруг вскочил на ноги. Как противно лежать гнилым бревном в ожидании голодной смерти или смерти на виселице! Душу точила злоба на власовцев. «Пусть уж немцы отравились гитлеризмом, словно угарным газом. Ну а Власов? Власовцы? Липнут, будто смола… Как от них отвязаться?..»
КАМЕРА «80»
Майор Сахаров и его прихлебатели засуетились. Через несколько дней в Лютцен должен прибыть сам штандартенфюрер Мюллер, начальник имперского управления гестапо.
Утром Русанову дали миску каши, кусок мяса. А под вечер перевели в камеру, занимавшую цокольный этаж главного сооружения замка. В ней находилось восемнадцать узников — после изнурительной работы они лежали на нарах.
— Здравствуйте! — склонил слегка голову Русанов. — Где тут можно приземлиться?
Ему ответили сдержанно. Многих удивило то, что новый узник пришел в камеру с советским орденом на гимнастерке.
— Можете приземлиться возле меня, — показал на край нар пожилой мужчина в вылинявшем офицерском кителе.
Русанов поблагодарил, сел на нары. Потом снял сапоги, лег.
— Откуда вы? — спросил сосед.
— Сейчас из камеры одиночки. Раньше находился в орловской тюрьме. Я партизан. Пятого июня попал в плен, — ответил Русанов.
Сосед вздохнул и ничего не сказал.
— Наверно, не верите? Не верьте, если вам от этого легче, — устало произнес Александр.