В самых недрах рудника сам собою созрел бунт и вдруг вскипел, вылился наружу. Однообразные стычки и скучная, остервенелая расправа над начальством совсем не понравилась Вандер Глоппу, хоть он и принадлежал к угнетаемому меньшинству. К тому же княжеская дружина вот-вот должна была преодолеть перевал. Все это превратилось в досадное недоразумение, которое мешало самопознанию и в перспективе оборачивалось смертной казнью.
Тогда Вандер Глопп бежал, унося в мешке серебряный самородок, полкаравая хлеба и разрозненные страницы дневника, содержащие меткие наблюдения и мудрые выводы из них. Хлеб скоро был съеден, рукопись при рассмотрении оказалась высокопарным вздором и пошла на растопку костра. Дружинники нашли его утром и велели показать руки. Ладони были черны – серебро въелось под кожу. Вандер Глоппа приговорили к повешению, но по счастью кто-то решил, что в качестве гребца бунтовщик претерпит сильнейшие муки.
– В сущности, здешняя баланда равноценна шахтерской похлебке, – рассуждал философ, прикованный к скамье. – А свежего воздуха здесь больше, чем на руднике. Морской климат полезен…
Полностью ушедший под собственную кожу, Вандер Глопп выполнял тяжелую работу механически, без участия души, и посему не слишком уставал. Вероятно, размышления его были плодотворны. И как знать, может быть, он открыл бы новейшую всеобщую теорию всего, если бы ванахеймскую грузовую галеру не захватил знаменитый пират-поэт Ритч Руфус. Всех пленников, согласных ему служить, Руфус напоил ромом, а несогласных выбросил за борт, без злобы и весело. Душегубство не опьяняло его.
– Я жажду интересного, – говаривал он. – Я хочу найти себе красивый остров в теплом море и стать его правителем. А разбой – это так, эпизод, каприз дженльмена. Я больше, чем пират, и этим хорош.
Остров так и не нашелся, и Руфус закончил так же, как и многие поэты – помер от белой горячки. Вандер Глопп не сумел до конца определить, кем он был, этот человек, – банальным неудачником в нарядном кафтане или тонкой, ранимой личностью? В одном он был уверен – красивый остров нужно иметь в себе самом, а не искать его в бескрайних волнах.
В Аквилонию Вандер Глопп попал через год после того, как «списался» с пиратского судна. Ремесло наемного солдата прельстило его простотой. Топать в хвосте колонны приходилось чаще, чем воевать, а марш-броски весьма способствуют размышлениям. Но подвернувшись ненароком под удар рыцарского копья, лежа на поле боя и вглядываясь в знакомые созвездия, искатель истины вдруг пересмотрел свою точку зрения. Собственная персона перестала казаться ему чем-то значимым, достойным изучения. Жизнь как таковая неожиданно увлекла Вандер Глоппа, и он радовался даже боли в пронзенных кишках. Следовало быстро приучить себя к мысли, что смерть – это тоже жизнь, хоть и другая, но некая маркитантка по имени Фарелла нашла его и втащила в свой возок.
– Если я выхожу тебя, обещай, что не удерешь! – сказала она
Вандер Глопп стал рассказывать ей о неожиданном своем открытии, на что она всплеснула руками и сказала:
– Ну вот, он бредит!
Каким образом Фарелла лечила его – неизвестно, но он не умер, а даже напротив – через два месяца был как новенький.
Смысл бытия открылся ему в обыкновенной земной любви, избавленной от мертвой романтической чешуи и зауми. В любви к женщине с крепкими ногами, бывалым лоном и практичным складом ума. Фарелла работала на войну, переходя от одной армии к другой.
– Подумаешь тоже, наших бьют! – фыркала она. – И новые станут нашими, стоит мне отдаться паре-другой солдат. Что те, что эти – все из одного теста.
Ее философия дала сбой всего однажды, но этого было достаточно: очередные «победители» в виде десятка одуревших молокососов захватили фургон, овладели маркитанткой по очереди и, возомнив себя настоящими «кровавыми псами», повесили ее на березе. Вандер Глопп вырвался, зарубил двоих и убежал.
Смысла более не было ни в жизни, ни в смерти. Стремясь оказаться подальше от всего знакомого и привычного, Вандер Глопп очутился на берегу полуденного студеного моря и жил тут уже лет десять. Он был и охотником, и старателем, и знахарем. Рубцы затянулись. Одних убивают серые сумерки без конца, а других, напротив – лечат от тоски. Большой Хелль пугал Вандер Глоп-па меньше всего. Впрочем, теперь он вообще ничего не боялся. Смыслом его жизни оказался внутренний покой, и Вандер Глопп обрел его.
Приятелей разбудил резкий, настырный звук: кто-то в кромешной темноте колотил в сигнальный гонг.
– Рановато для начала первой смены, – пробормотал Вандер Глопп.
– Это сигнал тревоги, – сказал варвар. – Что-то стряслось.
– Если это чья-то шутка, оторви шутнику… – хмуро пожелал сосед Конана. Варвар наскоро запахнулся в меховой плащ, пристегнул ножны и выскочил в обжигающий холодный мрак.
У дверей хозяйственного барака плясали огоньки трех факелов и передвигались еле различимые тени. Подойдя ближе, Конан разглядел Зеп-па, Микеля и Гонзу. Гонза был бледел, а Микеля тошнило – он мычал и падал, скрючившись. Тревожный гонг продолжал сотрясать ледяную ночь.
– Там внутри – старатель Скиба, – мрачно изрек Зепп. – Его убили.
– Можно было подождать с этим до утра. – Конан двинул плечом. – Скиба подрался с кем-то, его зарезали – ну и что? К чему будить весь лагерь?
– Его не зарезали.
– Значит, ему проломили голову.
– Нет, это другое, – сказал Зепп. – Совсем другое…
– Его разорвали, как кусок мяса, – проговорил Гонза. – Как сырую отбивную…
Микеля в очередной раз вывернуло.
– Кто это обнаружил? – спросил варвар.
– Мы втроем, – ответил Зепп за всех.
– Когда?
– Недавно. Перед началом смены мы хотели собраться и обсудить кое-что, что тебя не касается. Скиба шел впереди меня, а потом пропал. Мы ждали его здесь, пока не увидели, что дверь в барак открыта.
– Кто заглянул внутрь?
– Я. – Зепп засопел. – Посмотри сам, что с ним случилось. Человеку такое не под силу. Так что меня не подозревай.
Варвар отобрал у Ворчуна факел, отодвинул своего собеседника в сторону и вошел в барак.
Изувеченное тело лежало в двух шагах от порога в большой луже застывшей крови.
– Похоже на снежного леопарда, – сказал Гонза, стоя в дверях. – Глянь – вырван живот и оторвана мякоть бедра.
Конан осветил факелом заледенелые доски пола.
– Следы вовсе не похожи на леопарда, – отметил он. – Может, медведь… А зачем Скиба зашел сюда?
Ему никто не ответил.
Выйдя из барака, варвар осмотрел снег кругом, но все было истоптано. Только две капли крови, упавшие, по всей видимости, с морды неизвестного зверя, выделялись на белой поверхности.
– Кто колотит в гонг? – поинтересовался Конан, потому что сигнал тревоги все еще разносился над лагерем, отчаянно и безнадежно.
– Штырь, – отвечал Гонза.
– Скажите ему, чтобы прекратил. Иди, Ми-кель, скажи ему.
– Я никуда не пойду! Я не пойду никуда! – заорал Микель, барахтаясь в снегу. – Ты, ты должен охранять нас. А его съели! Пока ты спал!
– Заткните его, – велел варвар, но Микель утих без посторонней помощи.
Со стороны жилых бараков приближались голоса и фонарные огоньки.
– А что здесь делал Штырь? – спросил Конан. – Ему не нужно было выходить на утреннюю смену.
– Не твоего ума дело, – с готовностью ответил Зепп Ворчун.
– Может быть, да, а может быть, и нет. Зепп не изъявил желания продолжать беседу. Из числа новоприбывших Конан выбрал Мимбо и еще трех человек, понимавших в охоте. Они принялись бродить кругами и искать следы неизвестного хищника. Но сильный снегопад свел на нет их усилия. Тело погибшего завернули в мешковину и вынесли.
– Зверь вернется, – убежденно сказал Мимбо. – Скоро-скоро вернется. Он большой и сильный, он не наелся. Когда он схватить и жрать кого-нибудь еще, мы его убивать.
Старатели слушали его сумрачно. Друкс, злой и не проспавшийся, велел прекратить валять дурака.
– Лучше возьмите большой ящик, упрячьте в него вчерашнего древнего мертвеца, да снесите на склад, – напомнил он. – За зиму я рассчитываю потерять человек десять, не меньше, это обычное дело. Ступайте работать, нечего прохлаждаться!