Он говорил очень громко - бывают от природы такие горластые парни, и Максим все время оглядывался на дальний угол, куда едва достигал от стола свет семилинейной керосиновой лампы. Из-под одеяла там теперь торчал белым пятнышком кончик носа. А Михаил знай отваливал от буханки ржаного хлеба ломоть за ломтем, выскребал подчистую сковородку, с присвистом тянул из эмалированной кружки чай и не обращал на Максимовы взгляды никакого внимания.
- До сих пор по всему телу мурашки бегают, - говорил Михаил, поглаживая плечи и грудь. - Выползают откуда-то изнутри. А знаешь, вообще-то действительно можно бы в тайге и замерзнуть. То есть полностью, до смерти. Помнишь, у Джека Лондона...
- Ты бы малость потише, - попросил Максим.
Михаил поутюжил ладонью свой длинный нос. Видимо, сообразил.
- А какая неволя его к нам закинула? - все же немного снижая голос, спросил он.
Максим пожал плечами.
- Видал с Ингутом что делается? Буровит, наледь по колено. От метеопункта к рейду прямая тропа, да попробуй пройди сейчас через реку по ней. Там тоже такая картина.
- Так ведь пока лед не закрепнет, дороги и здесь не будет! Не понимаю: от метеопункта человек вышел к Ингуту, видит - на тот берег ходу нет. Зачем же зря шагать сюда?
- На лыжах.
- Хотя бы и на лыжах! Теперь надо тащиться ему и еще дальше, на мост. А через Каменную падь, кто не знает, к мосту напрямки ни за что не пройдешь. Фью! Придется делать загогулину километров в пятнадцать. Не завидую. И чего понесло человека?
- Она говорит... - шепотом начал Максим.
- Она?!
- Ну да... Едва до нас добралась. Лыжни-то нету, прямо по сугробам брела, замучилась. Щеки себе поморозила.
- Бабы! - отвернувшись, с презрением, сказал Михаил. - Нет чтобы от Ингута сразу домой вернуться, поперлась черт-те знает куда!
- Она говорит, ей, хоть убейся - сегодня на рейд было нужно. Понимаешь, она оттуда к родителям в гости ходила. На метеопункт.
Михаил скривил губы, легонько свистнул.
- К богине погоды! К мамочке! Лиленька или Светочка?
- Назвалась Феней.
Оба они сидели теперь лицом к печке и почему-то низко наклонясь, столкнувшись плечами, а говорили в конце концов не очень-то тихо.
- Та-ак... Феней. Выходит, Федосьей? - насмешливо протянул Михаил. Хоть и Федосья, а на тонких ножках. До нас дошла - уже умаялась, обморозилась. А дальше что? Будет ждать оттепели? - Он распрямился, зевнул и только тут заметил валенки гостьи, которые сушились на табуретке по другую сторону печки. - Так и есть: пимишки - двадцать четвертый размер. - Махнул рукой. - Макся, ты ее на мою постель положил, я на топчане ежиться не стану - лягу на твою. А ты ступай на топчан.
И оба враз повернулись, услыхав позади себя шорох. Девушка стояла возле койки и надевала на себя полушубок, заправляя под мышки концы большого вязаного платка.
- Чшш! - зашипел на друга Максим. И - к девушке: - Фенечка, извиняемся. Мы, кажется, вас разбудили?
- Да ничего, не беспокойтесь. Я проснулась давно.
Она прошла мимо, сняла с табуретки свои валенки и не спеша, как следует обернула портянками ноги, обулась. Лицо у нее после сна или, может быть, оттого, что опалило его морозом, было малиново-красным, как пятна на чугунной печке.
- А это вот и есть тот Мишка - товарищ мой, - как само собой разумеющееся, сказал Максим и подтолкнул друга.
Михаил промычал что-то вроде: "Ну, да, это я самый". Но девушка никак не отозвалась на эти слова, продолжала спокойно одеваться, застегиваться, завязываться. Потом вернулась к постели, вынула из-под подушки небольшой сверток, сунула его себе за пазуху и пошла к двери, на ходу подтыкая получше платок.
- Вы куда?!
Открылся черный просвет двери, и в него сразу туго ударила волна белого морозного воздуха, заслонив собой Феню. Максим кинулся за ней вслед. Но Михаил перехватил его.
- Дурак! - сказал он сострадательно. - Вы куда?.. Кто же об этом спрашивает! Может, по надобности. И он, как-то нарочито небрежно, вразвалочку и громко зевая, прошел к Максимовой койке, отогнул одеяло, сбросил полуботинки.
Максим сделал круг по избе, по пути втолкнул в печку крупное, суковатое полено и остановился у окна, заметанного толстым слоем узорчатого инея, вслушался.
- Нет, понимаешь... - настороженно сказал он, всей пятерней взъерошивая волосы. - Понимаешь, нет... Она ведь надела лыжи!.. Пошла!..
И действительно: стало слышно, как защелкали и запели лыжи на скрипучем снегу, огибая поляну перед домом в направлении Ингута.
- Это все ты! - заорал Максим. - Закупается ведь в наледи!
Михаил потянулся, зевнул еще громче.
- Ну и черт с ней! Если такая дура. С умом-то кто в воду полезет? А потом восемь километров до рейда в мокрых валенках переть. Да ее через пять минут морозом схватит.
- И схватит! Конечно, схватит, - Максим в волнении кружился по избе. Понимаешь, в сердцах разве соображает человек?
- Небось сообразит. Не сунется в воду, не думай! В обход на мост пойдет.
Ровное поскрипывание лыж на снегу становилось все отдаленнее, глуше, но в то же время прохватывало обоих парней, как визг гвоздя, когда им царапают по стеклу. Михаил зло стиснул челюсти и сжал кулаки.
Максим не видел этого, бодал лбом оконную раму, хотел проталить дыханием в пушистом инее хотя бы глазок.
- Д-да, если и в обход... Что - мост? - сказал он, запинаясь. Д-далеко. Ночь. Т-такой мороз. Погибнет...
Михаила вдруг взорвало. Он метнулся и - раз, раз! - саданул кулаком в подушку, на которой перед этим спала девушка.
- У-ух! Ну, я ей, этой Федосье... - свирепо выкрикнул он, вталкивая без портянок ноги в валенки, натягивая как попало стеганку, шапку, рукавицы. Уши начисто оторву! Нос сворочу, чтобы...
И выскочил в дверь, шибанув ее с размаху плечом так, что вздрогнули стены, с притолоки, сверкая, посыпался иней, а керосиновая лампа заплясала, запрыгала на столе.
2
Максим поправил бинт на руке. Он как бы оправдывал себя: то, что он сам не побежал вернуть мимозистую и - в общем правильно Мишка назвал! - дуру Федосью. Спору нет, обидно Михаил о ней говорил. И лежать на чужой постели, слушая такие слова хозяина этой постели, конечно, невыносимо. Но ведь можно было в ответ Михаила просто покрепче отбрить, а не бежать ошалело в ночь черт-те знает куда! Все было бы совершенно нормально.
А теперь - притащит Мишка ее обратно, силой втолкнет - и какой тогда с ней получится разговор? Даже у него, у Максима, хотя до этого весь вечер они проболтали, как давние друзья, даром что в первый раз встретились. Э-эх! Интересный был разговор. У Фени, правда, почти никаких потрясающих событий в жизни, больших перемен в судьбе не случалось, но она умела и о пустяках рассказывать занимательно. У Максима, наоборот, ломили силой именно факты при довольно-таки путаной речи. Часа четыре пролетело совсем незаметно, и, пожалуй, можно было бы посидеть и еще, если бы Феня вдруг не клюнула носом. Клюнула и засмеялась: "Ничего, ничего, я все слышу..." Однако не стала отказываться, когда Максим предложил ей постель. Только спросила: "А можно туда, в уголок?" Сразу улеглась и закуталась в одеяло с головой. Проморозило ее здорово. Щеки оттереть, кажется, не удалось. Будут болеть. Припухнут, а после облупятся.
Михаил пробежал под окнами, страшно бухая ногами, словно он поскакал верхом на лошади. Чего доброго, со злости ударит девушку. Теперь Максим решил уже твердо: правильно она поступила, ушла. Вдуматься только, как оскорбил ее Михаил! "Баба", "Федосья на тонких ножках", "К мамочке, к богине погоды в гости"... А хотя бы и к мамочке! А хотя бы и на тонких ножках! Какое ему дело! Да еще бухнул: "Ты ее на мою постель уложил, а я на топчане ежиться не буду". Очень правильно она поступила! Если бы только не ночь и не такой клящий мороз... Да-а, так, молчком встать и уйти - характер крепкий, сибирский характер нужно иметь. Даже как-то вроде и не сходится он с бледной ее биографией.
Максим поглядел на стену, где были в несколько рядов пришпилены его и Михаиловы фотокарточки. Вот тут жизнь позамысловатее! Как лектор-экскурсовод где-нибудь в музее, вечером показывал он и объяснял их Фене. На всех карточках Максим и Михаил сняты вместе. Это значит - друзья навек.