Но к ночи надежды почти не было. Отчаяние уже овладевало капитаном.
Еще бы!
Бугшприт представлял собою уже гору льда. То же было и с кормой. И пароход заметно сел ниже… Нос все тяжелее взлетал из воды…
Но Никифор Андреевич, несмотря на отчаяние, не потерял еще упорства в борьбе.
И, озаренный счастливой мыслью, всегда трусивший начальства, Никифор Андреевич теперь не подумал его бояться, когда приказал старшему помощнику выбросить за борт часть груза…
В эту минуту из-за стремительно несущейся к югу черной зловещей тучи вдруг обнажился полный месяц, красивый и бледный, ливший мягкий и серебристый трепетный полусвет.
Бесстрастно и холодно глядел он сверху и на гудевшее море, и на этот, словно бы заблудившийся, маленький пароход, судорожно метавшийся в качке, изнемогавший под ударами бешено нападавших громад-волн, и на эту маленькую кучку испуганных и иззябших от пронизывающей стужи людей, напрасно работающих, чтобы освободить пароход от нарастающего льда.
Глядел месяц и на Никифора Андреевича, казалось, замерзшего в своей неподвижной позе, и на искаженное от панического ужаса и жалко-страдальческое лицо, с вздрагивающими челюстями, старшего помощника, который глядел на капитана бессмысленными, выкаченными и неподвижными глазами.
Убитым голосом помощник спросил:
— Выбросить груз?
— Десять тысяч пудов! Поняли? — крикнул капитан.
— Есть! — уныло ответил Иван Иванович.
— А сию минуту отдать якорь, а то и два! — резко и повелительно кричал Никифор Андреевич.
— Есть! — отвечал оцепеневший от страха старший помощник, казалось, не понимавший цели этих приказаний.
“Гибель неизбежна! О, господи!” — думал Иван Иванович и воскликнул:
— Стоит ли бросать груз, Никифор Андреевич?
И, чуть не рыдая, вдруг разразился жалобными упреками:
— Зачем в Ялте не остались? Зачем? Пароход мог разбиться в щепы об мол, но мы были бы живы. А теперь — смерть. Зачем пошли на погибель? Ведь у вас семья… у меня — невеста… Все хотят жить!.. И вы виноваты… вы!..
— Якорь! Груз за борт! Вы обезумели от страха? Как вам не стыдно! Мы отстоим пароход! — громовым голосом крикнул Никифор Андреевич, разгневанный, что помощник не верит тому, во что он хочет верить.
Этот бешеный окрик капитана задел самолюбие старшего помощника, и в то же мгновение проблеск надежды на жизнь вспыхнул в его сердце.
И он, приободренный, бросился с мостика исполнять приказания, которые казались теперь малодушному молодому брюнету необыкновенно значительными.
А у капитана, напротив, прежней надежды уже не было.
— Стоп машина! — крикнул Никифор Андреевич.
Якорь упал на глубине двадцати сажен.
“Баклан” остановился, вздрогнул всеми своими членами и бросился к ветру.
С лихорадочной поспешностью матросы выбрасывали за борт груз.
Облегченный, пароход приподнялся над водой. Надежда снова воскресла в людях.
X
Но недолго надеялись моряки.
О, что за бесконечно длинная была эта ужасная ночь на Черном море!
Шторм, казалось, ревел “вовсю” и дошел до своего апогея. Мороз захватывал дыхание.
Непрерывающийся гул моря и вой ветра, потрясающий мачты и проносившийся то стоном, то визгом по мачтам, трубе и бортам, и эти тяжелые, ледяные и освирепевшие волны в такой жуткой близости наводили ужас на несчастных моряков, не испытавших еще такого жестокого шторма. Смерть смотрела в глаза, беспощадно близкая.
Пароход метался, как в бешенстве агонии. Он, точно в судорогах, вздрагивал на цепи. Она то натягивалась, как струна, то “сдавала”. И тогда “Баклан” подбрасывало, и он стонал и скрипел, вздрагивая на своей привязи.
Часы тянулись без конца. И каждая минута этих долгих часов говорила о смерти.
Матросы и два черкеса-пассажира скалывали топорами и ломами лед, стоя по колени в ледяной воде, привязанные концами, чтобы не быть смытыми в море. А лед все выше и выше поднимался над носом.
Вместо короткого бугшприта и носа белела бесформенная уродливая глыба.
Выдерживать на такой стуже больше нескольких минут было невозможно. Почти у всех были отморожены лица, ноги и руки. Смутная надежда заставляла людей переносить муки и скалывать лед. Но скоро они бросили работу и прижимались к горячей трубе. Но обмороженные люди не чувствовали жара.
И сонная апатия охватила этих мучеников.
“Заснуть! Заснуть!”
Погревшись несколько минут в каюте, Никифор Андреевич был с матросами и работал с ними. Он приказывал, просил, умолял изнемогших людей не спать и взять топоры и ломы, и, сам потерявший надежду, обнадеживал, что шторм стихнет и пароход отстоится.
И многие не слушали.
“Зачем?” — угрюмо говорили матросы и шли вниз…
Только Антон и два младшие помощника капитана, обмороженные, все-таки с каким-то остервенением отчаяния, уже едва владея руками, продолжали работать.
Но и они понимали, что работают напрасно. Что могут они сделать?
Антон все-таки напрягал все свои молодые силы.
Ведь ему так хотелось жить и так много обещала жизнь вместе с Матрешей!
И Антон в бешенстве рубил лед топором, пока не обессилел и тут же упал, готовый заснуть.
Никифор Андреевич немедленно велел отнести его на кубрик.
Там Антон бросился в койку. Он не чувствовал боли отмороженных ног и, внезапно охваченный равнодушием ко всему — даже к смерти, заснул как убитый.
Никто более не работал. Никто уж не надеялся. Всякий думал только о тепле и о сне.
И, добравшись до тепла, многие молились и плакали.
Никифор Андреевич дремал в своей каюте на мостике тревожной, прерывистой дремотой. Каждую минуту он в ужасе просыпался, вскакивал и выбегал.
Шторм ревел. Пароход все больше и больше покрывался льдом.
Только вахтенный и рулевой на мостике и двое часовых на палубе уныло бодрствовали.
“Через час, другой… смерть!” — мысленно проговорил Никифор Андреевич.
Уж он перестрадал предсмертные муки, простился заочно с семьей и теперь с покорным отчаянием ждал смерти.
Он как будто уже не жилец… И ему безразлично, пожалеют ли его близкие и что скажет начальство.
Мещанин из Новороссийска громко читал молитвы.
Вахтенный помощник вдруг зарыдал.
Капитан не чувствовал сожаления. И, изнеможенный, усталый от всей этой каторжной жизни, понятой им только теперь, — проговорил почти что с мольбой:
— Скорее бы смерть!
XI
Забрезжило утро.
Осунувшийся за эту ночь и казавшийся дряхлым стариком, Никифор Андреевич недоверчиво встретил надежду, охватившую измученное сердце, словно приговоренный к смерти весть о помиловании.
Море, казалось, миловало, и надежда крепла в сердце капитана. И в голове его проносились мысли о жизни, когда он смотрел вокруг.
Шторм еще ревел, но уже обессиленно. Волны вздымались, но не с прежней мощью и злобой нападали на изнемогший “Баклан”. Он уж не метался. Хоть качка и трепала его, но волны не вкатывались и только обдавали брызгами. За ночь весь пароход обледенел, и глыбы высились над кормою, бортами и носом, и борты хоть и понизились, но не были еще совсем близки к воде.
Еще можно уйти от могилы.
И капитан, умиленный и оживший, горячо прошептал несколько благодарных молитвенных слов и приказал разбудить матросов и сниматься с якоря.