Ощущение было неприятное, и Станислав решительно отошел в сторону. Еще минуты две вдогонку ему неслись потоки упреков и оскорблений.
Он лег на теплый склон песчаной кучи. Пора было отдохнуть, прийти в себя от впечатлений, разобраться во всем. Не пролежал и минуты — вскочил, подошел к окуляру телескопа, потому что без опережающего трудно было привести мысли в порядок да и чтоб, как съязвил он про себя, «поплакаться в жилетку» опережающему, сказать, с каким паникером и гробокопателем только что имел жестокую схватку, и, кажется, выстоял, оставив того в растерянности и полном одиночестве…
Опережающий Станислава Юлиановича Кобальского-Зеро появился секунд через двадцать. На этот раз не просто в некоем ярко освещенном, неопределенном пространстве, а в небольшом светлом зале, перед широким открытым окном, за которым свисала зеленая ветка, и дул ветер, и был летний полдень… Зал Кобальскому был странно знаком, так знаком, что щемило сердце, но он не мог точно вспомнить, где и при каких таких светлых обстоятельствах давным-давно его видел. Впрочем, в данный момент особенно-то вспоминать было и некогда.
Да и возможно ли вспомнить состоящие из одного лишь света свидетельства далекого детства или улыбчатые приметы ранней юности?
Без обиняков опережающий спросил:
— Полагаешь, отстающий остался в полной растерянности?
— Ну, не ручаюсь… — слегка смутившись, признался Зеро. — Зато в одиночестве. Навсегда.
— Э нет, единородный! — выставив перед собой ладонь, словно бы преграждая доступ всем сомнительным суждениям Зеро, сказал опережающий. — Оставлять его нельзя. Ни на час, ни на минуту. Ни на секунду нельзя забывать о нем.
— Нельзя? — поперхнулся Зеро, — оставлять…
— Понимаешь ли, его не выбросить из головы, не спихнуть, не спровадить, не забыть! — хоть махни на него рукой, хоть бейся головой об стенку… Но боюсь, если мы не избавимся от него, мы не останемся в живых.
— Так как же избавиться?!
— Ты должен его победить.
— Я??. Да он сведет меня с ума! Нет, это пытка… Так ты возьми его там в оборот, опережающий!
— Плоскуна нельзя оставлять наедине с собой. Единородный, здесь, в телескопе, я не смогу с ним встретиться.
— Никак не можешь?
— Только через тебя.
— Ну, ну… Понимаю. Но я не смогу с ним сладить!.. — Кобальский-Зеро в изнеможении сел на пол. Опершись на выпрямленные, выставленные назад руки, тупо глядел в светлый, обширный окуляр, за которым легко, непринужденно стоял опережающий.
— Когда осилишь его, — твердо сказал опережающий, — я буду полон сил. И уж тогда мы непременно найдем выход из грота. Главное вот что…
— Ну, ну!.. — часто, глубоко дыша, облизывая пересохшие губы, с нетерпением потребовал Зеро дальнейших разъяснении.
— Твои разговоры с отстающим отображением не должны быть долгими. Каждая следующая — все короче. В долгой беседе он тебя может «затянуть». Понимаешь? Когда начинается озноб, отойди на мгновение и обдумай свои аргументы. От слишком долгой беседы отстающий растет и крепнет. Разговоры с ним должны быть короткими и интенсивными. Но без эмоций! Главное для тебя — доводы разума. Синтез — вот в чем зерно твоей победы.
Немного стесняясь непривычных в его употреблении слов, Зеро сказал:
— Значит, в диалоге с плоскуном надо сводить мысль к пафосу созидания? Выбраться из грота — цель. Цель требует созидания. Конкретного синтеза. Все должно быть подчинено цели — ясной, полной задаче. Самому главному, любой степени трудности. Даже, казалось бы, невозможному. Прежде всего непоколебимая уверенность, что цель будет достигнута!
— Прекрасно! — сказал опережающий. — Итак, к созидательной преамбуле — и все больше сокращай разговоры с ним. Чтоб льдина под ним таяла.
— Но, — тяжело вздохнул Зеро, — на таких высотах я с ним не потяну. От его изобретательных, цветистых выплесков ум за разум заходит.
— Не забывай, единородный, о своем времени, которое в этом гроте летит слишком быстро. Победи своего отстающего. Важно, чтоб он от тебя отставал все меньше и меньше.