Послал тогда паша за своими друзьями — беями курдскими, послушными каждому его слову. Отовсюду понаехали они: из Вана, Патноса, Муша, Битлиса, с Сюпхан-дага. Закатил для них Махмуд-хан пиршество пышное. С небывалым гостеприимством чествовал. А потом пригласил на совет, рассказал о своей заботе.
— Какой-то горский разбойник, юнец безусый, похитил моего коня, — жаловался он. — Моей чести нанесен урон.
Никто и упомянуть не посмел старый обычай, не сказал, что пустое дело затеял паша: даже если всем горцам отрубить головы, коня все равно не вернуть.
Общее молчание окончательно распалило пашу.
— Помогите мне вернуть коня, — потребовал он.
Пришлось курдским беям снарядить гонца. Ахмед только зло посмеялся над ним. И велел передать беям:
— Конь этот — дар господень. Три раза отводил я его на дорогу, а он — все обратно. Так что теперь он принадлежит мне. И не только мне одному, но и всей Горе. И хотел бы, да не могу отдать. Пристало ли беям с такой просьбой ко мне обращаться? Позабыли они, видно, о своем достоинстве.
Курдские беи даже не обиделись, выслушав эти слова. Сказали только:
— Правы горцы. Да только правота им не поможет. Паша все сокрушит, а своего добьется.
Видя, что все домогательства впустую, паша собрал своих аскеров и вместе с самыми верными беями выступил в поход.
А время было уже осеннее. Алым, лиловым огнем пылают скалы на склонах Горы. Все выше и выше взбирается отряд паши. Только камешки летят из-под копыт лошадей.
Наконец, они в деревне Сорик, где живет Ахмед. А там ни одной живой души.
Паша и его люди малость отдохнули, а потом Махмуд-хан приказал спалить все селение.
Из одного горящего дома вышел весь седой, с клочьями сажи на бороде и на ресницах, древний старик, одетый в новехонький, с голубой вышивкой, шаль-шапик — излюбленный наряд курдов. Это был Софи.
Смотрит он на пашу в упор немигающим орлиным взглядом и говорит:
— Что ты бесчинствуешь, паша? С тех пор как стоит мир, еще ни один человек не вернул чужого коня, который прибился к его дому. Неужто не знаешь ты этого обычая? Видно, уж совсем стал османцем. Из-за одного коня сжечь целую деревню! Берегись, паша! Проклятье Горы падет на твою голову! Не простит она тебе этого злодеяния!.. А ведь я знавал твоего отца. Настоящий йигит был — не тебе чета, хоть ты и пашой стал. Уж он-то не пошел бы против обычая. Даже если бы его конь прибился к дому вдовы, сироты или вора — все равно не потребовал бы обратно. Так-то вот, паша. Проклятье Горы падет на твою голову!
Ничего не ответил ему Махмуд-хан, только процедил:
— Свяжите ему руки, наденьте железный ошейник и отведите в тюрьму.
Много деревень разбросано по склонам Горы. Из одной в другую шли люди Махмуда. Но везде пусто. Будто вымерли все селенья. Злобится, беснуется паша. Кричит с пеной у рта:
— Смутьяны, бунтовщики!
Человек он высокий, рослый. Глаза — карие, борода — черная курчавая, нос — клювом. И в словах и в делах выказывается спесь необузданная. Говорит он, правда, мало, все больше думает. Осанка у него величавая, поступь — широкая, размашистая. Кутается он в соболя, весь потом исходит, а мехов не снимает.
Прошел паша со своим войском по долине Игдыра, миновал Башкёй, вышел в ахурийскую долину и поднялся к горным пастбищам. И нигде — ни чобана, ни путника случайного, ни разбойника. Ни птиц, ни зверей никаких — ни медведей, ни лисиц, ни диких кошек. Таким, вероятно, был мир до сотворения живых существ. Даже мошки и жуки и те куда-то запропастились.
— Все равно отыщу их, — кипятится паша, — хоть под землей спрятались — отыщу. Даже если в Иран, Хиндистан или Китай удрали — все равно отыщу.
Курдские беи и слова молвить не смели — помалкивали.
Подкатила зима. Устали, выбились из сил и лошади и аскеры с тяжелыми заплечными сумками. Весь Большой Агрыдаг обшарили, добрались до Малого. И по-прежнему — никого. Пожелтел паша, спал с лица. Но все ярится. Неужто так и не попадется им ни одна живая душа? Только эту злобу в себе носит — никому ни слова. Что надо — рукой показывает.
Один из курдских беев, Молла Керим, как-то набрался духу и сказал Махмуд-хану:
— Мой паша! На этой огромной Горе хоть тыщу лет ищи, все попусту. Уж если эти горцы запрячутся, их и сам шайтан не отыщет. Убей меня, паша, если я говорю неправду.
Поглядел на него паша — глаза грустные-прегрустные, но так ничего и не ответил.
Двинулись дальше. Одно только желание у паши — лишь бы увидеть хоть кого-нибудь, кроме этого дряхлого Софи.