Он выходит на маленькую площадь: бульвары кончились, совсем недавно здесь высился храм Христа Спасителя, почему-то я рад, что нет еще безобразного бассейна, где совсем как в аду в пару кувыркаются голые тела; только что открыли метро, забор вокруг взорванного храма - бездарное, брошенное еще через десять лет строительство.
Он останавливается на площади - и тут Его обязательно узнают. Это начало поэмы, потому что раньше одно художество, а это не мое дело... Вот вам и чай, - перебил он себя.
Официант поставил перед ними два стакана в подстаканниках, нарезанный лимон на блюдечке и вазочку с вареньем.
- Вишневое, - сказал официант и улыбнулся, глядя на Славу.
- Спасибо, - Слава был явно растроган. - А как вас по имени-отчеству?
- Родион Яковлевич, - во весь рот улыбнулся официант.
- Спасибо, Родион Яковлевич, - Слава встал и пожал официанту руку. Тот пошел от них, оборачиваясь.
- Ловко, - не удержался Новиков, - идет вам карта. А говорите, художественно не умеете. Очень даже художественно.
- Простите, - сказал Слава, - я не хочу на это отвлекаться. Вам не скучно?
- Нет, даже интересно, как вы из этого выкрутитесь, - Новиков допил коньяк и отпил чаю.
- Тогда слушайте... Он останавливается на площади, и Его узнают. Как это происходит? Конечно, это чудо. Невозможно представить себе, чтоб те самые люди, которые вчера гадили в храмах, сбрасывали кресты с колоколен, убивали на папертях священников, а во время массовых празднеств глумились над святынями, просто уничтожали церкви - тысячи и тысячи храмов... И это в то время, когда происходили массовые аресты епископов, духовенства, нескрывающихся мирян, после того как в Голгофско-Распятском скиту на Соловках умирающим от голода и жестокостей давали стрихнин, бородатые трупы ставились в притворе церкви к стене - так они занимали меньше места, а потом сталкивались вниз с Голгофской горы... В то самое время, когда антирелигиозную борьбу возглавил лично нарком Ежов, когда декретом за подписью Сталина была объявлена "безбожная пятилетка": "К первому мая 1937 года имя Бога должно быть забыто на всей территории СССР".
А Он стоит на площади, и Его узнают. Что ж, сильна вера, живущая в человеке поверх всего внешнего, что мы называем психологией - страхом или корыстью? То главное, что сохранил русский человек, пронес через века в это чудовищное двадцатилетие? То единственное, что и составляет нашу надежду и упование... А что еще?.. - снова перебил себя Слава.
Ладно, пойдем дальше. Народ стекается на маленькую площадь, каждый хочет прикоснуться к Его одежде. Он поднимает руку, благословляя толпу. И, может быть, успевают приблизиться к Нему увечные и больные, а верней всего - Он излечивает самую страшную болезнь того времени - страх и жалкую расчетливость.
Толпа увеличивается, ее ропот растет, ее сотрясают рыдания и вопли. И это, конечно, слишком для Москвы той поры.
С Волхонки выезжает автомобиль, врезается в толпу, останавливается, и из него выходит белобородый старик в архиерейской мантии, в белом митрополичьем клобуке, с посохом. Он немощен, его бледное лицо изборождено морщинами. Он мгновенно всё понимает, оценивает ситуацию, затем кивает выскочившим за ним из машины трем в кожаных куртках и фуражках с топорщащимися задними карманами. Они рассекают смолкшую толпу и подходят к Нему, безмолвно взирающему на них. "Пройдемте", - говорит тот, кто подходит первым.
Толпа бухается на колени, а Он, так же безмолвно, идет живым коридором между этими в коже к еще одной, подъехавшей следом за первой, машине. Это нормальный "воронок". Может быть, на нем написано "Хлеб" или "Мясо", а может быть, ничего не написано - еще через десять лет додумались.
Дверца открывается, пропуская Его, захлопывается, машина тут же отъезжает. Старец святительским крестом благословляет молчащую толпу и садится в легковой автомобиль... Вот это, кстати, немаловажно благословляет он толпу или нет?
- Для чего вам? - нахмурился Новиков.
- Для моей поэмы, - сказал Слава, - чтоб понять этого человека и то, что произошло. Не в поэме, Бог с ней, в конце концов, мое частное дело. В натуре, в нашей жизни - как это могло случиться?
- Да о чем вы? - спросил Новиков с некоторым раздражением от того, что перестал его понимать. - Сначала вы начали эту свою... фантасмагорию, потому что мне что-то там должны были объяснить, хотя я вас об этом не просил. А теперь, оказывается - ваше частное дело? Но тогда зачем оно мне?
- Сейчас поймете. Сначала поэма - потом вывод. Машина везет Его на Любянку. То, что там происходит, я опускаю, представить Его проходящим процедуру, о которой теперь уже дети знают, было бы бестактностью и кощунством даже в такой, как вы говорите, фантасмагории.
Его отводят в камеру, дверь захлопывается. Он остается один. Камера-одиночка, бокс: окна нет, деревянная лавка, столик, табурет, оливково-масляные стены сверкают в бессонном свете ослепительной, забранной сеткой лампы. Ночь никак не пахнет "лимоном и лавром" - не Севилья; отодвигающийся щиток глазка... Наконец гремит замком железная дверь, старшина с пустыми глазами пропускает в бокс древнего старца в полном облачении, в белом клобуке. Дверь за ним закрывается. За всё время их разговора щиток на глазке ни разу не сдвинулся.
Старец останавливается посреди бокса и долго, пронзительно смотрит на зека, сидящего на деревянной лавке. Ничего, кроме сострадания он не может прочесть на тихом и ясном Его Лице.
Старец придвигает к столу табурет и садится, облокотившись спиной о стол.
"Это Ты, Ты? - спрашивает он Его, как в подлиннике, и, как в подлиннике, не получив ответа, поспешно прибавляет: - Не отвечай, молчи. Да и что Ты можешь сказать? У Тебя и права нет ничего прибавить к сказанному Тобой прежде, ибо каждое произнесенное Тобой Слово было бы Судом - а Суда не будет. Вот так - не будет Суда, если кто-то осмелится сказать, что его еще нет!
Зачем Ты пришел? - продолжает старец. - Ты хочешь помешать нам? Ты еще не понял, что это невозможно, еще не знаешь, что будет с Тобой на рассвете? Я один знаю Кто Ты, но я промолчу, а если бы и сказал, это ничего не изменит, а всего лишь прекратит мою собственную жизнь. Причем так же мгновенно. Завтра, ну, может, еще через день или через месяц - важно ли это? - Тебя всё равно шлепнут. При этом не будет суда, Тебя никто не увидит, и о том, что здесь, в подвале, произойдет, никто никогда не узнает. Три подписи таких же мертвецов, как те, кого Ты видел ночью, - и Тебя нет, а свидетельство об этом будет храниться вечно...."
Тут ему покажется, что зек усмехнулся.
"Не веришь, думаешь, вечность не в нашей власти, она принадлежит только Тебе? Или, быть может, Ты надеешься, что толпа, узнавшая Тебя на площади, о Тебе не забудет?.. Мало кто из них доживет до завтрашнего дня. Или Тебя провести по камерам, таким же, как этот бокс, и Ты хочешь посмотреть в их глаза? Они уже выскребли из памяти всё, что было вчера, они не вспомнят о Тебе и в последний миг, когда услышат щелчок взведенного у затылка курка, а их дети знать не будут, проходя через ту площадь, что когда-то там высились белые стены Храма и сияли золотом купола и кресты... Ты всё еще мне не веришь?.."
- Подождите, - остановил его Новиков, - кто этот Старец? Какая-то достоверность должна быть в вашем сочинении? Ну, если он не чекист - хотя как он тогда прошел в этот бокс? Ну, предположим. Но атеист несомненный? Почему тогда клобук и святительский крест?