- Не хочу иметь ничего общего с Мониподио, потому что он превратил благородное воровское искусство в предприятие. Сидит у себя дома в Триане, пока другие рискуя жизнью делают грязную работу, в страхе перед его громилами.
- А разве теперь воры не живут лучше? Не получают защиту от альгвасилов?
Все в городе знали, что альгвасилы получают от Мониподио дополнительное жалование, чтобы смотрели в другую сторону, когда его люди творят бесчинства. Немногие вроде Бартоло осмеливались воровать сами по себе, не отдавая Королю воров часть добычи.
- Мониподио не устает повторять, что он главный наш защитник, - фыркнул карлик. Прям до тошноты повторяет, что за шесть лет в Севилье не повесили ни одного вора. Только он не говорит, сколько его подданных очутились с отрезанной головой в канаве. Я предпочту гнев альгвасилов, чем милосердие Мониподио, - он презрительно сплюнул перед тем, как продолжить. - Хуже того, многие наши товарищи по профессии превратились в бессовестных убийц. Кто угодно в Севилье может прийти к Мониподио и попросить, чтобы тот избавился от любовника жены или слишком настойчивого кредитора. Оставить шрамы на чьем-то лице на всю жизнь стоит семь эскудо, девять, если объект хорошо владеет шпагой. Убийство стоит от пятнадцати до тридцати. Жизнь положили на весы, взвесили и измерили. Как и удар ножом, спаси Господи.
- Понятно, - ответил Санчо, склонив голову и припоминая, как карлик расспрашивал его о том, как он поступил с Кастро перед побегом из таверны. Он ощутил прилив уважения и сочувствия к Бартоло, такому маленькому и одинокому, но твердо придерживающему принципов.
- Жизнь - драгоценный дар, мальчик. Это единственное, что мы не вправе украсть.
ХХ
Сон Варгаса начался мирно, как и всегда, и его лицо озарилось мальчишеской улыбкой.
Сон был чрезвычайно ярким. Каждая деталь старинной севильской улицы Корзинщиков было точно воссоздана - булыжники, вязкое и смердящее дерьмо по центру, улыбки детишек. Франсиско тоже составлял часть этого четкого хора, невежественного и беспечного. Страх, сомнения и беспокойство о том, где взять еду, были принадлежностью его старшего брата Луиса. Ему было десять, на два года больше, чем Франсиско, и тот восхищался умным и статным братом.
- Луис, поиграем в конкистадоров? - настойчиво просил он.
- Давай, Пакито! И вы тоже! - крикнул Луис, забираясь на груду бочек, призывая брата вместе с остальными уличными мальчишками и заостряя ивовый прут, изображающий шпагу. - Попробуйте бросить вызов могуществу конкистадора Писарро!
Все немедленно бежали к нему. Почти нагие, одетые в тряпье, все в ссадинах и искусанные вшами. Голодные и беззубые, но они всё равно были детьми. Они изображали подвиги конкистадоров, в этой игре Луис всегда играл роль Писарро, того героя, с которым их отец отправился покорять Перу, пообещав сыновьям, что вернется с золотом и славой, и оставив их с дальними родственниками. Но единственное, что вернулось из Индий, так это известие о том, что в джунглях отца убили индейцы. В тот же день родственники выставили их на улицу, заявив, что больше не могут содержать.
Прошло уже пятнадцать месяцев, и они выжили. Луис знал, как раздобыть еду, где устроиться на ночлег в тепле и сухости, как миновать альгвасилов. Луис знал всё. И лучше всех играл в конкистадоров.
- Почему я никогда не могу изображать испанца, Луис? - ворчал младший брат.
- Потому что слишком мелкий, как эти безбожные индейцы.
- А почему ты никогда не изображаешь нашего отца?
На лицо Луиса Варгаса легла тень, которую младший брат не смог разглядеть.
- Потому что наш отец погиб. Не будь неудачником, Пакито.
- Отец был героем!
- Ты его не знал. Как и мать.
Этим аргументом завершался каждый спор. Луис знал мать, хотя никогда не говорил брату, что ее помнит, потому что ему исполнилось три года, когда та умерла в лихорадке. Да и отца Луис почти не видел, перед тем как лихорадка другого рода увлекла его на край света, который не слишком ему понравился.
И маленький Франсиско Варгас умолкал, ничего не понимая. Потому что Луис всё знал.
Когда в его сне группа ребятишек, вооруженных воображаемыми шпагами из прутьев, забиралась на бочки, всё начинало происходить медленнее. Безмятежность быстро превращалась в беспокойство, а время словно сгущалось. Чувства усиливались, делая более четкими каждую влажную щель между бочками, каждый волосок в соединяющих их веревках, каждый волдырь на тощих ногах, которые изо всех сил старались взобраться на бочки. И тут он ощущал болезненный удар и понимал, что сейчас произойдет, а с этим пониманием приходила и тоска.