Судя по тому, в какие ранние годы выдавали тогда девочек замуж на Востоке, надо полагать что эта молодая вдовица, с которою монах остался «домоглядельцем», имела что-нибудь около 12–13 лет, то есть, по нашим нынешним представлениям, она сама была еще почти дитя.
Оставшись с этою юницей, монах, которому было поручено охранять ее, вдруг сам начал чувствовать, что «он побеждается ею». Не сказано, как «побеждаемый» боролся, но сказано, что он сразу же стал вести себя так странно, что и победительница его стала это замечать, и победа ее над ним была ей нежелательною. Она испугалась своего положения, которое и в самом деле было небезопасно, так как она оставалась с монахом с глаза на глаз одна, и даже возле дома их не было близко соседей, которые могли бы ей подать помощь. Молодая женщина все это сообразила и поняла, что она ниоткуда не могла надеяться получить себе защиту в том случае, если «побеждаемый ею» монах совсем победится и, утратив самообладание, обратится к дерзким мерам насилия. Она не могла рассчитывать на свою силу, чтобы отразить его. А к несчастию скоро в этом оказалась надобность. Монах однажды, «пришед по обычаю, нача смущатися и к ней подвизатися». Приступ его был столь решителен, что молодице казалось уже невозможно в этот раз спастись от него, но она, однако, отыскала средство к спасению. «Быв смышлена и благорассудна», молодица не стала сопротивляться иноку силой и даже не подняла никакого бесполезного шума, так как она понимала, что при всяком сопротивлении «побежденному» перевес оказался бы не на ее победной стороне, и вот она не захотела сопротивляться ему как животному, а отважилась повлиять на лучшую сторону его духовной природы, не на его взбунтовавшиеся физические силы, а на его совестливость.
– О, отче! – сказала она монаху, – для чего ты так усиленно на меня нападаешь! Разве я и без того не в твоей власти! Мы с тобой вдвоем в целом доме, и я слишком слаба, чтобы тебе сопротивляться. Не загораживай же напрасно все двери и окна: я не птица и не муха и не могу отсюда ни улететь, ни выйти. Сейчас я буду вся в твоей власти, но только оставь мне покуда еще одно малое мгновение, чтобы я могла сделать то, что желаю.
Монах сказал:.
– Сделай!
А она попросила, чтоб и он, «аще милосерд», сделал то же самое, чтт она будет делать.
– Что же ты хочешь сотворить? – спросил монах.
– Хощу рещи глагол некий богу, – отвечала молодица, – а так как сие и твое дело, то потому давай оба вместе помолимся, и потом ты, помолясь богу, поступай со мной как пожелаешь.
Монах нашел, что это ему совершенно нежелательно, и не только не стал молиться, а еще более «побеждался, мятошася от брани». Тогда молодица стала умолять его, чтоб он хоть ей дал время помолиться. На это монах согласился, и она сейчас же начала молиться и молилась вслух, выражая в словах, относимых к богу, свою беззащитность и свою покорность пред несчастием, которое может над ней совершиться; а притом излила и свое горячее сожаление о несчастном человеке, который хочет оскорбить ее чистоту, и просила простить ему грех его; потому что он дал над собой такую власть страсти, что стал хуже всякого животного, ибо посягает на целомудрие женщины, которая сама доверилась его защите… Монах все ее слушал – и совесть его стала пробуждаться, и, наконец, дело дошло до того, что он прослезился, и вдруг увидал, что молящуюся женщину окружают какие-то светлые духи, и он испугался и убежал от нее.
Можно подумать, что этот легендарный случай был известен Мильтону и что он вызвал у него прекрасные строфы:
После таких юных, нежных и грациозных женских лиц, как эта молодица и персиянка, встречаем опять целомудренную и энергичную женщину степенного возраста, которая, сообразно своей житейской опытности, не только себя оберегла от соблазна, но еще дала прекрасный урок соблазнителю. Эта степенная женщина тоже обрезонивает и спасает монаха, но совсем иным приемом.
24) Июня13. «Брат некий послан бысть из монастыря по службе» и, идучи дорогою, «пришел на место некое, имущее воду». Здесь ему понравилось положение, и он присел, чтоб отдохнуть и подкрепить себя пищей; но едва расположился, как приметил женщину, которая, стоя на берегу, мыла «платно». Расстояние мешало брату определить возраст и рассмотреть черты лица женщины, но тем не менее брат засмотрелся, как она моет и нагибается, и на него сейчас же «прииде брань»: брат был неопытный и не мог долго бороться; он сейчас же подошел к этой женщине близко и, не стесняясь тем, что женщина была значительно старше его, сделал ей предложение, чтоб она разделила с ним удовольствие загоревшейся в нем страсти. А женщина, надо полагать, была рассудительная и спокойная: она посмотрела на взволнованного инока безо всякого страха и отвечала ему с иронией:
– Мне нетрудно тебя послушаться, но только смотри, не пришла бы тебе после от этого скорбь?
– А какая мне может быть скорбь?
– Не стала бы тебя мучить совесть и не впал бы ты в отчаяние?
– Нет, я этого ничего не боюсь, – отвечал монах.
– Ну, смотри: многие после каются.
– Да нет, уж я себя знаю.
– Нет, ты хорошенько подумай: не стал бы ты сильно жалеть!
– Да нет же, не беспокойся: ни о чем я жалеть не буду!
– А ты сколько лет прожил уже в монастыре?
– Семнадцать.
– И неужели тебе не жаль их?
– Нимало.
– А ты знаешь, ли еще («имаши ли искус», – то есть испытал ли?), чтт есть жена?
– Нет, не знаю.
– Ну так как же ты, не зная, что есть, соглашаешься бросить за это неведомое то, в чем наставлен и чего добивался целых семнадцать лет? Ты знай, что взять женщину – это значит взять на себя большое обязательство. Я, изволь, соглашусь, на что ты манишь меня, и пусть это будет по-твоему, но помни, что потом я от тебя не отстану, и может случиться, что тебе придется принять на себя еще и бтльшую тягость.
– Какую же еще бтльшую тягость?
– А такую, что есть ли у тебя где содержать меня и детей, и чем кормить нас?
– Нет, у меня жилья нет и кормить вас нечем.
– Так как же ты смеешь меня звать?
– Я об этом не думал.
– Ты, верно, думал, что после можешь удалиться?
– Да, я вот именно так намеревался.
– Ну, так ты очень глуп, а ты вперед знай, что женщины не для того только созданы, чтоб угашать в вас огонь вашей страсти, а что они имеют стыд и любовь к детям, и себя и своих детей оберегают и за виновником их рождения всюду готовы следовать. Осмелься-ка, тронь меня, я посмотрю, куда ты от меня денешься? Я пойду к твоему авве и скажу: авва! не давай ему ни хлеба, ни сочива и прогони его вон: я через него стала тяжелою, и не могу больше гнуться, – пусть он идет со мною и кормит меня, и вместе со мною питает и дитя, которое имеет родиться. Авва твой тебя и выгонит, а я тогда заставлю тебя полоскать вместо меня в воде портомойню.
– Ты меня вельми просветила, – отвечал монах.
– То-то и есть. Образумься. Если ты уж посвятился в. монахи, то иди скорей в свой монастырь, а не стой по таким местам, где женщины моют на речке.
Брат почувствовал себя пристыженным и, испугавшись того, чем пристрашила его прачка, возвратился бегом в монастырь и никогда больше не засматривался на женщин, ибо всегда помнил эту прачку и со встречи с нею питал опасение к решительности женских характеров.
Трогательны и способны вызывать живое сочувствие выведенные вслед за сим типы профессиональных «блудниц» и «блудниц нищеты ради уготованных».
25) Августа 3. В город Тир пришли раз два черноризца, и когда они проходили по уединенному месту, где притаивались городские блудницы, то одна из этих несчастных женщин, по имени Порфирия, томимая голодом, бросилась к одному из братии и, рыдая, восклицала: «Отче! спаси меня, как Христос спас блудницу!» Тут же были проходящие люди и все это видели.