И потом она выдавила:
— Почему ты мне не сказала?
Она знала почему, думала я, мне не нужно было этого говорить. Они не были идеальными родителями; они не были также самыми худшими.
Я вздохнула.
— Я говорю тебе сейчас.
Мы снова замолчали на некоторое время, он я слышала, как она двигалась по дому. В субботу они организовывали ежегодный вечер в честь праздников, и я знала, каким контролирующим фриком была мама в отношении того, как все должно было быть идеально в доме. Выросши с ними, я давно научилась становиться незаметной в течение всей недели до этого мероприятия.
— Я сейчас позвоню Марти и скажу, что не приду завтра. — Марти был маминым боссом, в консалтинговой компании, которой она работала. — Я приеду где-то к одиннадцати. — Я услышала, как она вытаскивала свой чемодан на колесиках из шкафа под лестницей.
Я несколько секунд я просто стояла с открытым ртом, прежде, чем вернуться к жизни.
— Нет... нет, Мам, я в порядке. Я буду дома меньше, чем через неделю.
Ее голос дрожал, когда она ответила, чем шокировала меня еще больше.
— Мне так жаль, Жаклин. — Она произнесла мое имя так, как будто пыталась найти способ дотронуться до меня через телефон. — Мне так жаль, что это случилось с тобой. Мой — Бог, подумала я, она плачет? Моя мать не была плаксой. — И мне так жаль, меня не было, когда ты приезжала домой. Ты нуждалась во мне, а меня рядом не было.
Одна в комнате и ошеломленная, я села на кровать.
— Все в порядке, мам. Ты не знала.
Она знала о моем разрыве с Кеннеди… но я была готова оставить это в покое тоже.
— Ты вырастила меня быть сильной, так? Я в порядке. — И сказав это, я поняла, что это правда.
— Может… может записать тебя на прием к моему психотерапевту? Или к одному из ее партнеров, если ты хочешь?
Я забыла о редких встречах мамы с ее психотерапевтом. Когда я была еще маленькая, ей поставили диагноз нарушения питания. Я даже не знаю, что это было — булимия, анорексия?
Мы никогда особо об этом не разговаривали.
— Конечно. Было бы не плохо.
Она вздохнула, и мне показалось, я услышала облегчение. Я дала ей, чем себя занять.
После того, как мы закончили несколько коробок с заказанной Китайской едой и разговором о том, как мы выбрали наши специальности, Лукас достал из кармана свой iPod и протянул мне наушники.
— Я хочу, чтобы ты послушала эту группу, я недавно наткнулся на нее. Возможно, тебе понравится. — Мы сидели на полу спиной к моей кровати. Как только надела наушники, он нажал кнопку и наблюдал за мной, пока я слушала.
Я не могла слышать ничего, кроме музыки в моих ушах, и не видела ничего, кроме его глаз. Он наклонился ближе, и я вдохнула такой успокаивающий его запах. Взяв мое лицо руками, он накрыл мой рот своим, целуя меня медленно, что каким-то образом соответствовало ритму песни. На вкус он был как мятный тик-так, который он сосал до этого.
Протянув мне iPod, он поднял меня, положил на кровать и лег рядом. Прижимая меня крепче, он целовал меня, пока песня сменилась другой, затем еще одной. Когда он отстранился, чтобы провести пальцем по моему уху, я вынула один из наушников и протянула ему. Мы лежали рядом на моей узкой кровати — длины, которой хватало как раз, чтобы удобно вместить длину его тела, внимательно слушая. Он открыл новый список песен, и я знала, что песня, которую он выбрал, была для меня — а не только группа, которую он хотел, я услышала, или что-то о чем мы могли потом поговорить в плане музыки.
Мое сердце потянулось к нему, пока мы слушали и смотрели друг на друга, и я чувствовала нити, связывающие нас — хрупкие волокна, которые можно было так легко разорвать. Как в той поэме, на его боку, мы оба изгибались, чтобы поместиться внутри друг друга, и это плавление и изменение формы могло быть глубже, более эластичным. Мне было интересно, если он тоже это чувствовал, и когда я прислушалась к словам песни, что он выбрал, я подумала, что это возможно. Не смейся сейчас, потому что я могу быть… мягким изгибом твоих жестких линий.
Наконец-то, после целого дня неугомонного шума пакующихся и уезжающих студентов, коридор за моей дверью стал, по большей части, бесшумен. Мы разговаривали — только о происходящем недавно — и Лукас рассказал мне историю о том, как Франсис стал его соседом по квартире.
— Он заявился одной ночью и потребовал, чтобы его впустили внутрь. Поспав на диване с часок, он потребовал, чтобы его выпустили. Это превратилось в ночной ритуал, и он оставался все дольше и дольше, пока, в какой-то момент, я не понял, что он просто ко мне переехал. Он, наверное, самый наглый переселенец, что когда-либо существовал.