— Про что хочешь. Я люблю тебя слушать. Хоть про это твое монисто. Ты давно обещаешься поведать, чем он тебе дорого.
— Что с тобой делать, — вздохнула Мавка, которой и самой надоело сидеть в кустах без дела. — Слушай же.
Она потянула ожерелье за цепочку.
— Видишь — тут семь монет? Они не простые, а заговоренные.
— От чего же заговор? — пугливо спросил Керим, не боявшийся никаких опасностей, но страшившийся всякого колдовства.
— От семи смертных грехов. Каждая деньга оборачивает грех с орла на решку.
— Как это?
— Из убытка в прибыток. Вот русский рубль. Он превращает гордыню в гордость. Польский злотый бережет от жадности. Ничего земного с таким оберегом не жалко, всё полынь-трава. Веницейский цехин не дает голове яриться от гнева, и моя всегда холодна.
— А гульден от чего? — спросил турок, тронув монету, висевшую с другой стороны.
— Не от чего, а для чего. Для того чтоб блуд был не срамом, а праздником. И я люблю кого хочу, когда хочу и как хочу. Даже тебя. Хоть ты и аптáл апталом, а всё же хват.
Ради «хвата» турок не обиделся и на «аптала». К тому ж ему хотелось узнать про остальные монеты.
— А пиастр?
— Этот переворачивает чревоугодие наизнанку, так что ешь не объедаясь и пьешь не обпиваясь. Ты знаешь, что я горилку пью не хуже мужчин, а видывал ты меня пьяной? То-то. Третья монета на левой стороне, немецкий дукат, не пускает в душу зависть. Я никогда никому не завидую, хоть королеве.
— Почему эта не целая, а с изъяном? — спросил Керим про монету, висевшую в середине, на самом почетном месте. Она была похожа на ущербный месяц, как если бы кто-то откусил от серебряной луны половину острыми зубами.
— То самый главный из амулетов, испанский песо. — Мавка любовно погладила пол-монеты. — Цыгане сказывали, что он не дает впасть в самый худший грех.
— Какой? — спросил Керим, подумав про все грехи, коими расцвечивал свою разбойничью жизнь, и ни одного не выбрав.
— Грех уныния. Так в церкви проповедуют, неуч, — укорила его собеседница.
— Я мусульманин, — пожал плечами турок. — У нас учат, что нет ничего хуже чем оскорбить Аллаха. А впрочем я не помню, когда был в мечети.
— Нет, — убежденно молвила Мавка. — Самое худшее в этой жизни — уныние. Оно отравляет всё. Знаешь, что рёк Иоанн Златоуст про уныние?
— Кто это — Иван Алтын-Агыз? — спросил нехристь.
— Пророк навроде Магомета.
Турок уважительно склонил голову.
— «Уныние подобно смертоносному червю». Если человек богат и здоров, сыром в масле катается, но в сердце своем бесщастен, то всяк мед ему горек, а любая радость не в радость. Человек и не живет вовсе, а ходит по кругу, как осел, что вертит мельничный жернов. Все прочие амулеты без этого мало что стоят.
— Так вот почему я никогда не видал тебя в унынии, — сказал Керим, глядя на серебряную половинку с благоговеньем.
— А счастливой ты меня разве видал? — вздохнула девушка. — То-то. Всего мне вечно недостаточно, ничто не наполняет мне душу до краев. Это потому что на цепочке лишь половина монеты.
— Где ж вторая половина?
— Ее откусил Дьявол. Видишь следы его кривых зубов? И покуда монета не сыщет своей пропавшей половины, будешь жить серединка на половинку — так верят цыгане. Потому табор и бродил с места на место по всему свету, искал счастье. Куда монета позовет цыганскую матерь-паридайю, туда она своих и вела. А ныне за монетой иду я. И буду идти, покуда жива, авось найду где-нибудь мое счастье.
— А я часто бываю счастлив, — похвастал Керим. — Поем от пуза, выпью ракии, и мне хорошо. Если же ты, джаным, меня приголубишь, я и вовсе буду в раю.
Он протянул к чаровнице руки, но получил крепкую плюху по макушке и горестно шмыгнул носом. Познала грех уныния и эта бесхитростная душа.
Еще с час они провели в молчании, а потом, когда свет дня уже мерк, в хату вернулся второй постоялец.
— Так вот кто это был такой, — шепнул Керим.
Во двор на каурой лошади въехал тот самый пан, что давеча на якорной стоянке разбудил контрабандистов криком.
Слуга в красном платке принял повод, отвел коня в сарай, а пан, которого Мавка сочла пригожим, разделся по пояс, облился водой под рукомойником и своей крепкой, стройной статью явил, что он хорош не только лицом, но и телом.
Скоро единственное зрячее окно дома озарилось мягким светом масляной лампы. Через окно было видно, что пан с аппетитом ест из миски, одновременно читая книжку, и видно веселую. Ужинающий улыбался, а по временам и смеялся, обнажая сахарно-белые зубы.