Однако и здесь еще имелись свои радости.
Два часа назад Галим и его люди зарезали на дороге шапсуга, везшего кур и уток для продажи. Шапсуг был из баранов, покорившихся русским, а баран — не человек, его не жалко.
Заур и Сахид засели в кустах на Темрюкском тракте, а Галим отправился подбирать хорошую добычу.
Ему повезло. Во дворе трактира он увидел молодого гяура с пухлым, слабым лицом, пересчитывавшего деньги в толстой пачке, и подслушал, как тот говорит со своим слугой про Темрюк. Значит, поедет туда не сегодня так утром. Нужно дождаться.
Забрав птицу, трактирный мужик сказал: «Пождешь. Хозяин занят». Галим встал в трактире у стены, брезгуя о нее опираться. Смотрел на гяура, сидевшего с бесстыжей русской женщиной, не опускающей глаз. Ждал. Терпения у Галима было много. Охотясь на кабана, он мог сидеть в засаде и шесть, и восемь часов. Сколько понадобится.
5
С Константином Дмитриевичем происходило удивительное. Он перестал видеть трактир, слышать голоса, звуки. Осталась только женщина, и она уже не была ему чужая, он знал ее лучше и полнее всех людей на свете, они были одно. Словно прожили вместе годы и понимали друг дружку без слов.
Каждое утро он просыпался с нею рядом, и это был праздник. Находиться с нею, просто идти рядом, было волнующим приключением. Ожидание вечера, который они проведут вдвоем, было счастьем. И никто, совсем никто, весь остальной мир был им не нужен.
Вот, оказывается, как можно жить, думал потрясенный Оленин. Вот как только и должно жить! А всё прочее — морок и Темрюк.
Сколько времени это длилось, Константин Дмитриевич определить не взялся бы. Наверное, недолго. Зажженная, но не тронутая папироса еще дымилась в пепельнице.
Агафья Ивановна коротко, сердито рассмеялась, и наваждение закончилось.
— А ну тебя, — сказал она. — Тебя и нет вовсе. Ты мне примерещился. Катись, колобок, своей дорогой. Радуйся, что не съели.
И хотела подняться.
— Постойте! — вскричал он, придя в ужасное волнение. — Я чувствую, я знаю, что вы в беде! Неужто я ничем не могу вам помочь? Клянусь, я…
Задохнулся, не договорил.
На ее лице возникло и тут же исчезло злое, даже жестокое выражение. Или то было отчаянье? Фантазия рассеялась, он опять не понимал ее слов, не угадывал ее чувств.
Агафья Ивановна снова опустилась на стул.
— Так ты хочешь мне помочь? — улыбаясь лишь одним углом рта молвила она. — Что ж, помоги. Видишь вон того ферта?
Она показывала пальцем на поляка, игравшего в карты.
— Видишь у него под локтем монисто?
В самом деле, близ игрока на столе лежало ожерелье из серебряных монет, какие носят цыганки.
— Я проиграла его, а оно мне очень дорого. Отыграй — тем меня и выручишь.
— Женщины не играют в карты, — удивился Оленин.
— Мне что захочется, так и поступлю — вот мой закон. Я и играю, и одна вино пью, и люблю кого захочу. — Агафья Ивановна вскинула подбородок. Ее глаза блестели. — Явишь удачливость, вернешь мое монисто, может, и тебя полюблю. Я люблю удачливых.
— Играть я не стану, я зарок дал, а ожерелье верну, — сказал Константин Дмитриевич.
Он встал, подошел к играющим. Те воззрились на него.
— Пан желает присоединиться? — спросил «ферт».
— Я желаю выкупить у вас вот эту вещь. Сколько вам угодно за нее получить?
Длинное с хрящеватым носом лицо поляка презрительно поморщилось.
— Я не торгаш и в продажи не вступаю. Если пану нравится моя вещь — готов поставить ее на кон.
«Только до выигрыша и ни сдачей более», — предупредил себя Константин Дмитриевич, чувствуя привычный озноб, всегда находивший на него при виде зеленого сукна.
— Извольте. У вас штосс? Во что ставите монисто?
— Прежде, как принято у цивилизованных народов, представьтесь. Мое имя Тодобржецкий.
— Оленин.
Поляк подвинул серебряное украшение на середину стола и объявил его в пятьдесят рублей. Торговаться, чувствуя на спине взгляд Агафьи Ивановны, Константин Дмитриевич счел неприличным, хоть это было раз в пять дороже, чем могли стоить несколько монет, одна из которых, наполовину стертая или обломанная, в точности походила на ту, что превратилась в перстень на оленинском пальце.