Сконфузилась, наоборот, Антонина Аркадьевна.
— Во дворе, за домом. И рукомойник там. Здесь ведь деревня.
— А я думал тут Версаль, — засмеялся он и вышел, почему-то взяв с собою саквояж.
«Как просто и естественно он спросил про латрину, — подумала Антонина Аркадьевна. — Он не грубый, как мне вначале показалось, он естественный — вот верное слово. Все, кого я знаю, да и я сама, мы вывернутые и вымороченные, вечно что-то из себя изображающие, а Картузов простой и ясный, как природа. В природе ведь нет ни доброты, ни деликатности, она равнодушна к смерти и страданию, но она дарит жизнь, она и есть жизнь. Должно быть, этот человек не станет, как мы с Константином, спорить из-за Ибсена или „Крейцеровой сонаты“, для него это бессмысленное сотрясание воздуха. Он занимается очевидными, несомненно полезными вещами. Лечит больных, собирает деньги на ссыльных. Это и есть настоящая жизнь. А где настоящая жизнь, там и настоящее счастье».
И ей тоже захотелось заниматься чем-нибудь несомненным и полезным, кого-нибудь спасать или кому-то помогать, вставать не в десятом часу, а на рассвете, ехать по спешным, нужным делам, подставляя лицо ветру и солнцу, безо всякой заботы о том, как это отразится на коже.
Она вышла во двор, чтобы не тревожить сон больного, и стала ждать Картузова в беседке. Вот он показался из-за угла, прижимая саквояж локтем и вытирая платком мокрые руки. Антонина Аркадьевна его окликнула, он подошел.
— У вас перстень, — удивилась она, заметив, как на его руке блеснула белая искорка. — На вас непохоже.
Обыкновенно она не стала бы говорить такое малознакомому человеку, но ей сейчас хотелось быть простой и естественной. Удивилась — спросила, и ничего особенного.
— Да, носить кольцо глупо, я знаю. Но тут одна история. До того как перевестись сюда, я работал в уезде, в Темрюке…
Картузов сел на скамейку, не спрашивая позволения достал из дешевого латунного портсигара папиросу, стал раскуривать. Антонине Аркадьевне понравилось и это — что обошелся без вежливого вопроса, можно ли закурить. Отчего же нет, если это не помещение, а беседка?
— Почему вы не живете в большом городе? — спросила она, воспользовавшись паузой. — Ведь вы превосходный врач, это видно.
— Большие города для меня… неполезны, — чему-то усмехнулся он. — Так про перстень. В Темрюке был у меня один безнадежный раковый больной. Старик, местный учитель. Долго умирал, мучительно. Но до последнего на что-то надеялся. Знаете, это отличие раковых от чахоточных. Чахоточные из-за нехватки воздуха пессимистичны, они будто бы умирают раньше смерти, а раковые, наоборот, всё хватаются за надежду, верят в чудесную ремиссию, и ведь иногда, редко, такое случается… Мой пациент тоже до последнего оставался бодр. Хороший был старик, не боялся смерти. Жалел только, что неумно, робко прожил. И вот однажды он мне говорит, спокойно так. «Послушайте, говорит, доктор, что нам с вами друг дружку мучить. Мне и платить вам больше нечем, деньги кончились. Уколите-ка меня вашим прекрасным морфием, чтоб я больше не проснулся. А я вам вместо платы отдам мой серебряный перстень, больше у меня всё равно ничего нет». Я ему: «Коли вы сами созрели, что ж, уколю. Я на вашем месте поступил бы так же. А перстень, говорю, мне ни к чему, я их не ношу». «А вы наденьте, попробуйте. Снимать не захочется», — говорит. И сунул мне эту штуку…
Картузов покрутил на пальце странно изогнутое кольцо — с одной стороны толстое, с другой сужающееся, словно завернули половинку серебряного кружка.
— Господи, — ахнула Антонина Аркадьевна, — неужели вы…
— Конечно. Зачем ему зря мучиться? А с кольцом странно. Надел его — и так оно хорошо село на палец, будто было там всегда. С тех пор почти не снимаю. Да вот вы сами попробуйте.
Он вдруг взял Антонину Аркадьевну за руку, повернул ладонью кверху, рассмотрел.
— Пальчики у вас… Разве что на этот.
И, снявши кольцо, надел ей на большой палец.
От картузовского прикосновения Антонина Аркадьевна внезапно вся окоченела, словно покрытый ледяной коркой снеговик, и почувствовала, что не может пошевелиться, но кольцо, наоборот, обожгло ей палец, и от него вверх по руке, а затем по всему телу пробежала горячая волна.
— Чувствуете? Тут какая-то мистика, — сказал Картузов, снял перстень, отодвинулся, и Антонина Аркадьевна чуть не вскрикнула — возникло ощущение, будто от нее по живому отрезали плоть.
— Господи, почему вы не появились раньше? — пробормотала она, сама не понимая, что спрашивает.
— Так я только вчера узнал о вашем существовании, — удивился Картузов. — От Архипа…